Книга Кино. Потоки. «Здесь будут странствовать глаза…» - Александр Павлович Люсый
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ирония этого описания навеяна не только тем, что поэта перед этим сравнивали с дервишем, но и тем, что самого Пушкина уговаривали воспевать победы Паскевича. Уже после публикации первых набросков «Путешествия» Ф. Булгарин в «Северной пчеле» от 22 марта 1830 года писал: «Мы думали, что великие события на Востоке, удивившие мир и стяжавшие России уважение всех просвещенных народов, возбудят гений наших поэтов, – и мы ошиблись»[237].
«Путешествие в Арзрум» своей реалистической основой оказало влияние на изображение войны Л.Н. Толстым в «Войне и мире», на создание таких хождений XX века, как «Путешествие в Армению» О.Э. Мандельштама и «Путешествие на Афон» Б.К. Зайцева. Опыт путешествий позволил Пушкину в «Путешествие в Арзрум» пророчески понять, а поняв, сделать материалом для художественного отображения в приписанном им янычару Амин-Оглу стихотворении «Стамбул гяуры нынче славят…» процесс, назревавший в Оттоманской империи и лишь в дальнейшем, вплоть до наших дней, развернувшийся в тех самых формах, какие предвидел Пушкин.
Стамбул гяуры нынче славят,
А завтра кованой пятой,
Как змия спящего, раздавят
И прочь пойдут – и так оставят.
Стамбул заснул перед бедой.
Стамбул отрекся от пророка;
В нем правду древнего Востока
Лукавый Запад омрачил —
Стамбул для сладостей порока
Мольбе и сабле изменил.
Стамбул отвык от поту битвы
И пьет вино в часы молитвы.
Там веры чистый луч потух:
Там жены по базару ходят,
На перекрестки шлют старух,
А те мужчин в харемы вводят,
И спит подкупленный евнух.
Но не таков Арзрум нагорный,
Многодорожный наш Арзрум:
Не спим мы в роскоши позорной,
Не черплем чашей непокорной
В вине разврат, огонь и шум.
Постимся мы: струею трезвой
Одни фонтаны нас поят;
Толпой неистовой и резвой
Джигиты наши в бой летят.
Мы к женам, как орлы, ревнивы,
Харемы наши молчаливы,
Непроницаемы стоят.
Алла велик!
К нам из Стамбула
Пришел гонимый янычар.
Тогда нас буря долу гнула,
И пал неслыханный удар.
От Рущука до старой Смирны,
От Трапезунда до Тульчи,
Скликая псов на праздник жирный,
Толпой ходили палачи;
Треща в объятиях пожаров,
Валились домы янычаров;
Окровавленные зубцы
Везде торчали; угли тлели;
На кольях, скорчась, мертвецы
Оцепенелые чернели.
Алла велик. Тогда султан
Был духом гнева обуян[238].
«Стамбул раздавят, но не таков Арзрум, т. е. Анатолийская Турция» – это пророческая историческая формула обращена не только к Турции, но и к России, поскольку Арзрум оказался заместителем Москвы, а Стамбул – Петербурга. «Термин “формула” используется нами для обозначения текста в том виде, в каком он предстает перед нами, также и с той целью, чтобы связать процесс означивания, развертывающийся в тексте, с операцией выведения логико-математических формул. Процесс означивания маркирует эпохи символизации, иными словами, “монументальную историю”. Таким образом, на тексты следует смотреть как на формулы означивающей деятельности, совершающейся в естественном языке, как на последовательные этапы переработки и преобразования языковой ткани. Эти формулы призваны сыграть такую же, если не более важную, роль в деле создания и преобразования монументальной истории, что и открытия в логике и математике. Перед нами открывается огромное поле деятельности: нам необходимо понять, каким образом тексты на протяжении веков превращались в движущую силу преобразования систем мышления, перенося в область идеологии все те переделки означающего, которые способны произвести только они, а также работа логиков и математиков»[239].
С «монументальной» точки зрения путешествие Пушкина на Кавказ было сродни и средневековым странствиям рыцарей во имя прекрасных дам. В написанной в ту пору балладе, в одном из автографов названной «Легенда», этот образ нашел отражение: «Жил на свете рыцарь бедный…». Здесь повествуется об участнике Первого крестового похода (1096–1099), завершившегося взятием Иерусалима и основанием Иерусалимского королевства. При этом всю свою личную жизнь он посвятил святой деве Марии.
Одним из атрибутов странствий влюбленных рыцарей становились временные увлечения сарацинками (Старк 2015:100). Своеобразной пародией на такой роман в «Путешествии в Арзрум» оказывается встреча с калмычкой, поэтически преображенная в написанном тогда же стихотворении, где явно слышится перекличка с собственной ситуацией и воспоминание об оставленной Москве:
Твои глаза, конечно, узки,
И плосок нос, и лоб широк,
Ты не лепечешь по – французски,
Ты шелком не сжимаешь ног,
По – английски пред самоваром
Узором хлеба не крошишь,
Не восхищаешься Сен – Маром,
Слегка Шекспира не ценишь,
Не погружаешься в мечтанье,
Когда нет мыслей в голове,
Не распеваешь: Ma dov’е,
Галоп не прыгаешь в собранье…
Что нужды? – Ровно полчаса,
Пока коней мне запрягали,
Мне ум и сердце занимали
Твой взор и дикая краса.
Друзья! не все ль одно и то же:
Забыться праздною душой
В блестящей зале, в модной ложе,
Или в кибитке кочевой?[240]
Поэт вернулся из кавказского путешествия в Москву 20.09.1829, и сразу же возобновились «боевые действия» на любовном фронте. Первый визит он наносит Гончаровым, застав их за утренним чаем. «Сидевшее за столом семейство услышало сначала стук в передней; затем в примыкавшую к ней столовую влетела галоша, предупредившая появление самого Пушкина. Первым делом он справился о Наталье Николаевне, которой не было за завтраком. За нею послали, но она не решилась выйти без разрешения матери, которая еще спала. Доложили Наталье Ивановне, и та приняла Пушкина, не вставая с постели»[241].
Пушкин понял, что до Натальи Ивановны дошли новые сплетни о нем. Ей могли попасться на глаза некоторые его стихи, в частности, те, что были напечатаны в альманахе М.А. Бестужева-Рюмина «Северная звезда» в июле 1829 года, когда сам Пушкин был на Кавказе, и среди них
