Книга Достоевский in love - Алекс Кристофи

и, что самое важное, там было достаточно спокойно, чтобы он мог написать свой новый роман, «Подросток». Он пытался писать его от первого лица незаконнорожденного юноши, Аркадия Долгорукого. Голос неокрепший, болезненно неуверенный в себе. Отец-аристократ, Версилов, один из «лишних людей» своего поколения, но вызывающий приязнь и обладающий достаточной глубиной. Сюжет, однако, был набросан наспех, и последняя часть крутилась исключительно вокруг опасности обнародования компрометирующего письма.

Некрасов похвалил первую часть, едва она вышла: «Всю ночь сидел, читал, до того завлекся, а в мои лета и с моим здоровьем не позволил бы этого себе». Всеволод Соловьев под псевдонимом также написал хвалебный отзыв в «Петербургских новостях». Но когда Федор в следующий раз встретился с Майковым и Страховым, оба были подчеркнуто холодны. Об романе моем ни слова и, видимо, не желая меня огорчать. Об романе Толстого тоже говорили не много, но то, что сказали – выговорили до смешного восторженно[486]. Он спросил, почему они были настолько против его публикации в «Отечественных записках», тогда как их любимый Толстой делал то же самое, но Майков только нахмурился и ничего не ответил. Прощаясь, не договорились о следующей встрече.

Когда Соловьев нанес визит Федору, то нашел его в необычайной задумчивости.

– Скажите мне, скажите прямо – как вы думаете: завидую ли я Льву Толстому?[487] – спросил Федор, едва тот переступил порог.

– Я не знаю, завидуете ли вы ему, но вы вовсе не должны ему завидовать, – отвечал Соловьев. – У вас обоих свои особые дороги, на которых вы не встретитесь, – ни вы у него ничего не можете отнять, ни он у вас ничего не отнимет. На мой взгляд, между вами не может быть соперничества, а следовательно, и зависти с вашей стороны я не предполагаю… Только скажите, что значит этот вопрос, разве вас кто-нибудь обвиняет в зависти?

– Да, именно, обвиняют в зависти… И кто же? Старые друзья, которые знают, меня лет двадцать…

Он назвал этих старых друзей.

– Что же, они так прямо вам это и высказали?

– Да, почти прямо… Эта мысль так в них засела, что они даже не могут скрыть ее – проговариваются в каждом слове.

Он раздражительно заходил по комнате. Потом вдруг остановился, взял Соловьева за руку и заговорил тихо, почти зашептал:

– И знаете ли, ведь я действительно завидую, но только не так, о, совсем не так, как они думают! Я завидую его обстоятельствам, и именно вот теперь… Мне тяжело так работать, как я работаю, тяжело спешить… Господи, и всю-то жизнь!. Вот я недавно прочитывал своего «Идиота», совсем его позабыл, читал как чужое, как в первый раз… Там есть отличные главы… хорошие сцены… у, какие! Ну вот… помните… свидание Аглаи с князем, на скамейке? Но я все же таки увидел, как много недоделанного там, спешного… И всегда ведь так – вот и теперь: «Отечественные записки» торопят, поспевать надо… вперед заберешь – отрабатывай, и опять вперед… и так всегда! Я не говорю об этом никогда, не признаюсь; но это меня очень мучит. Ну, а Толстой обеспечен, ему нечего о завтрашнем дне думать, он может отделывать каждую свою вещь, а это большая штука – когда вещь полежит уже готовая и потом перечтешь ее и исправишь. Вот и завидую… завидую, голубчик!..

Поскольку Достоевский не мог полноценно работать, сидя под колоколом два часа лечения сжатым воздухом, чтобы с толком провести время, он брал с собой «Анну Каренину». Роман довольно скучный и уж слишком не бог знает что. Чем они восхищаются, понять не могу[488]. Его жизнь теперь строилась вокруг лечения – сжатого воздуха зимой и минеральных источников в Бад-Эмс летом. Три из четырех слабых мест в легких с прошлого лета исцелились, но четвертое только выросло.

Было тяжело оставлять Анну и детей, и он переживал за них, особенно теперь, когда Анна ожидала четвертого ребенка. Когда он сел на пароход, Федя и Люба долго махали ему с берега, прежде чем их маленькие фигурки развернулись и удалились в сторону дома. В своем первом письме Федор попросил Анну писать ему каждые три дня и наказал не унывать. Он писал ей, напоминая принять ванну, приглядывать за няней, купать детей, а она отвечала, что не мылась и не купала детей более двух недель[489]. Письма всегда задерживались на день-два, что было предсказуемо, поскольку чиновник в паспортном столе открыл ему оскорбительный факт, что после всех этих лет Федор по-прежнему был под правительственным надзором.

Достоевский едва знал кого-либо в Бад-Эмс, но через невестку Каткова завел очень близкое знакомство с поэтессой Пелагеей Гусевой. Я был на водах, лечился. С первой встречи она поразила меня, как бы заколдовала чем-то. Это был фатум. Я не захотел его, «не захотел любить». Не знаю, смогу ли передать это ясно; но только вся душа моя была возмущена именно от факта, что со мной это могло случиться[490]. Она была сорокалетней вдовой, увядшей красавицей, чья болезненная бледность взывала к старому романтику в Федоре. А еще она была поклонницей его сочинений. Они прекрасно общались и дружески спорили, и Федор специально рассказывал ей истории, в которых активно участвовала его жена. Когда Анна написала Федору, что ее брат поймал жену на измене, Федор взял себя в руки и ответил: «Но он, как и ты, Аня, исполнен чувства долга, знает, что обязан детьми»[491].

Только к лучшему, что ему необходимо было вернуться к родам Анны. Когда семья воссоединилась, Федор узнал, что какой-то негодяй опубликовал в «Петербургской газете» слух, что он находился на смертном одре; стоит ли говорить, как расстроило это жену – она тут же послала ему телеграмму и получила ответ, что он в полном порядке, но русский и немецкий перемешались и только больше ее запутали. В любом случае роды прошли хорошо, и 10 августа 1875 года у них родился сын Алексей. В тот год стояло чудесное бабье лето, и несмотря на то что по пути на пароход Федор едва не потерял чемодан с рукописью «Подростка», у разросшейся до пяти человек семьи выдалась очаровательно небогатая событиями осень. Федор закончил правку последних глав книги, которые сдал в «Отечественные записки» для печати в заключительном выпуске года. Впрочем, вижу, что роман пропал: его погребут со всеми почестями под всеобщим презрением[492]. Читатели, казалось, предпочитали читать книги о высоких страстях помещиков.

Вскоре после того, как завершилась публикация «Подростка», Федор столкнулся на