Книга Чужие - Дин Кунц

— Ты хочешь сказать, что эльфы — приемные? Значит, у Санты нет своих детей? Как печально.

— Ничего не печально. У него есть дети, которых он любит.

«Боже мой, как я люблю мою деточку, — подумала Д’жоржа. — Спасибо тебе, Господи. Спасибо за этого ребенка, пусть мне и пришлось связаться с Аланом Райкоффом, чтобы она родилась. У темных облаков — серебряная подкладка».

Она свернула на двухполосную дорогу, обогнула апартаменты «Лос уэвос» и припарковала «шеветт» на четвертом парковочном месте, под навесом. Прожив здесь пять лет, она так и не смогла понять, зачем понадобилось давать жилому комплексу такое название — «Лос уэвос»[20].

Как только машина остановилась, Марси выскочила из нее с постером из книги-раскраски в одной руке и тарелкой с печеньем — в другой и побежала по дорожке к входу. Девочка ловко и заблаговременно сменила тему, чтобы закончить разговор как раз перед домом.

Д’жоржа не знала, стоит ли возвращаться ко всему этому. Был канун Рождества, и она не хотела портить дочери праздник. Марси была хорошей девочкой, лучше многих, а эта история про докторов, которые сделали ей больно… ну так кто из детей не склонен к выдумке? А с Марси это случалось крайне редко. Д’жоржа дала ей понять, что лгать нехорошо, и Марси поняла (пусть и не оставила своих фантазий на тему медицины), и эта внезапная смена темы, вероятно, была признанием в плохом поведении. Бог с ней, с этой выдумкой. Нет никакого смысла заострять на ней внимание, особенно если рискуешь при этом испортить Рождество.

Д’жоржа не сомневалась: больше о врачах-мучителях она не услышит.

5

Лагуна-Бич, Калифорния

За этот день Доминик Корвейсис прочел напечатанное на машинке послание без подписи, наверное, раз сто: «Лунатику стоило бы поискать источник его проблем в прошлом. Вот где скрыта тайна».

Кроме отсутствия подписи и обратного адреса, у письма были и другие особенности: почтовая марка на простом белом конверте была проштампована дважды и сильно размазана, и Доминик не мог определить, откуда его отправили: из Лагуна-Бич или из другого города. Он расплатился за завтрак, покинул «Коттедж», сел в машину. Экземпляр «Сумерек в Вавилоне», забытый, лежал на сиденье рядом с ним, а он все перечитывал послание, расстроившись настолько, что в конце концов вытащил две таблетки валиума из кармана пиджака и чуть не принял одну без воды. Но, поднеся таблетку к губам, он задумался. Чтобы разобраться во всех смыслах записки, ему понадобится ясный ум. Впервые за несколько недель он отказал себе в химическом спасении от тревог и положил таблетку обратно в карман.

Он поехал в Саут-Коуст-плаза, громадный молл в Коста-Меса, чтобы успеть купить рождественские подарки. В каждом магазине, дожидаясь, когда его подарок завернут, он доставал таинственное послание из кармана и перечитывал его снова и снова.

Некоторое время Доминик думал, не Паркер ли это: вдруг художник хочет встряхнуть его, заинтриговать, вырвать из наркотического тумана? Возможно, Паркер был способен на такую, в высшей степени театральную, любительскую психотерапию. Но потом Доминик отверг эту мысль. Макиавеллиевские приемы были вовсе не свойственны художнику, напротив, он был даже слишком прямолинеен.

Записку писал не Паркер, но у него наверняка появятся интересные идеи насчет ее авторства. Возможно, вместе они поймут, как это письмо меняет ситуацию, как им следует действовать с этого момента.

Позднее, когда он вернулся в Лагуну и находился в квартале от дома Паркера, его вдруг потрясла мысль, которая раньше не приходила в голову, причем необыкновенно удручающая. Совершенно выбитый из колеи, он подъехал к тротуару, остановил машину, вытащил записку, перечитал ее еще раз, пощупал бумагу. Где-то внутри пробежал холодок. Он посмотрел на отражение собственных глаз в зеркале заднего вида, и ему не понравилось то, что он увидел.

Не мог ли он сам написать ее?

Он мог набрать ее на машинке в своем сомнамбулическом сне. Но это же немыслимо: выходит, он оделся, подошел к почтовому ящику, положил в него записку, не просыпаясь, вернулся домой, переоделся в пижаму. Невозможно. Так ли? Если он сделал это, его душевная неуравновешенность сильнее, чем он полагает.

Ладони вспотели. Доминик вытер их о брюки.

Только три человека на всем свете знали о его сомнамбулизме: он, Паркер Фейн и доктор Коблец. Паркера он уже вычеркнул. Доктор Коблец определенно не мог быть автором послания. И тогда если не сам Доминик, то кто?

Отъехав от тротуара, он не свернул к дому Паркера, а направился домой.

Десять минут спустя, у себя в кабинете, он вытащил из кармана помятую записку, набрал два этих предложения. На темном экране Displaywriter засветились яркие зеленые буквы. Потом он включил принтер, послал документ на печать и стал смотреть, как принтер выстукивает пятнадцать слов.

Displaywriter поставлялся с двумя литерными колесами — две разновидности шрифтов. Доминик купил еще два, чтобы расширить выбор. Сегодня понадобились все четыре. Он распечатал четыре экземпляра записки, пометил каждый карандашом, указал названия шрифтов: Prestige Elite, Artisan 10, Courier 10, Letter Gothic.

Он разгладил исходную записку, положил все экземпляры рядом в надежде, что ни один шрифт не совпадет с тем, что в письме, а значит, он не отправлял себе послания. Но похоже, Courier 10 употреблялся и там и там.

Это, конечно, не могло служить окончательным доказательством. В офисах и домах по всей стране найдутся миллионы литерных колес и литер со шрифтом Courier 10.

Он сравнил бумагу. Стандартный вариант — восемь с половиной на одиннадцать дюймов, вес — двадцать фунтов в пятистах листах. Такая бумага продавалась под десятком фирменных названий во всех пятидесяти штатах, в тысячах магазинов. Качество было невысоким, волокна нигде не просматривались. Доминик посмотрел листы на свет — ни печати производителя, ни водяных знаков с названием бренда. Итак, оригинальная записка могла быть напечатана на бумаге из его пачки, доказательств обратного не имелось.

«Паркер, доктор Коблец и я. Кто еще мог знать? Кто еще мог знать?»

И что пытался донести до него автор записки? Какая тайна скрывалась в прошлом? Подавленная травма, забытое событие — куда уходили корни его сомнамбулизма?

Он сидел за столом, глядя в ночь за большим окном, пытаясь вслепую прийти к пониманию, и в нем росло напряжение.

Он опять ощутил потребность в валиуме, почти жажду, но не поддался.

Записка разбудила его любопытство, задействовала логику, разум. Он мог сосредоточиться на поиске решения, сконцентрироваться, размышлять с прежней проницательностью и потому нашел в себе силу воли, чтобы отказаться от помощи транквилизатора.

В первый раз за много недель он почувствовал что-то вроде гордости за себя. Несмотря на былую беспомощность, понял, что пока еще способен управлять течением собственной жизни. Ему только требовалось нечто вроде этой записки, нечто материальное, на чем он мог бы сосредоточиться.