Книга Фейки: коммуникация, смыслы, ответственность - Сурен Золян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Поскольку право парресии дано даже наихудшим из граждан, губительное влияние дурных, безнравственных или невежественных ораторов способно привести к установлению тирании или как-нибудь иначе навредить городу…. У греков открытие этой проблемы, обнаружение неизбежной антиномии между парресией – свободой речи – и демократией, положило начало долгим и жарким спорам о том, какого рода опасностями чреваты отношения между демократией, logos’ом, свободой и истиной» [Фуко 2008: 204].
Поэтому наряду с высокой парресией, «при осуществлении которой говорящий выражает свою личную связь с истиной и рискует собственной жизнью, потому что считает своим долгом высказывать истину, чтобы делать людей лучше или помогать им (и себе)» [Фуко 2008: 168] данное «слово используется в уничижительном смысле, близком к «болтовне», и обозначает произнесение вслух всего, что приходит в голову, без разбора. В таком уничижительном смысле оно используется, например, Платоном для характеристики плохого демократического устройства, где каждый обладает правом обращаться к остальным гражданам и высказывать им все – даже глупейшие и опаснейшие для города вещи» [Фуко 2008: 164].
Право на выражение истины парадоксальным образом оказывается сопряжено с правом на «болтовню», произнесением вслух всего, что приходит в голову, без разбора.
В 1969 году Мишель Фуко отметил, что в современной культуре для функционирования большинства дискурсов функция авторства является необязательной. Исключение составляют «литературные» дискурсы:
«"Литературные" дискурсы, наоборот, могут быть приняты теперь, только будучи снабжены функцией «автор»: по поводу каждого поэтического или художественного текста будут спрашивать теперь, откуда он взялся, кто его написал, когда, при каких обстоятельствах или в рамках какого проекта. Смысл, который ему приписывается, статус или ценность, которые за ним признаются, зависят теперь от того, как отвечают на эти вопросы. И если в силу случая или явной воли автора текст доходит до нас в анонимном виде, тотчас же предпринимают «поиски автора». Литературная анонимность для нас невыносима; если мы и допускаем ее, то только в виде загадки» [Фуко 1996: 24–25].
Спустя примерно полвека эта мысль Фуко была экспериментально опровергнута, хотя вряд ли это входило в замыслы инициаторов эксперимента. В 2016–2017 группа поэтов (В.О. Кальпиди, М.В. Волкова, Д.В. Кузьмин) осуществила интересный проект – «Русская поэтическая речь. Антология анонимных текстов». В первом томе были представлены ранее не публиковавшиеся подборки 115 современных поэтов России и зарубежья, пишущих на русском языке, без указания авторства текстов. Поэтам предлагалось предоставить для проекта нигде не опубликованные (в том числе и в соцсетях) стихотворения, объемом в 180–200 строк (объем, способный создать поэтический контекст), отвечающие нынешней практике автора (или специально написанные стихотворения в естественной для поэта манере), любой тематики и формы воплощения. Подборки стихотворений были анонимно (под случайным номером) опубликованы в книге. Поэты при желании могли раскрыть свое авторство уже после публикации тома. Читателям предлагалось нечто вроде викторины – «угадай автора». Годом позже вышел второй 2-й том «Русская поэтическая речь – 2016. Аналитика: тестирование вслепую»; сборник критических и аналитических статей. Здесь были опубликованы материалы 60 авторов, посвященные анализу как самого эксперимента, так и его результатов.
Помимо того интереса, который представлял этот проект для читателей, он весьма ценен для исследователей поэтического языка. Этот эксперимент позволил уточнить характер соотнесенности между текстом, его лингвистическими, семантическими и стилистическими характеристиками, с одной стороны, и фактором автора, с другой. Эксперимент показал, что вполне возможно перенести принцип анонимности и на поэтические практики. Как было заявлено идеологом проекта, В. Кальпиди, «мы исходим из положения, что современная русская поэзия – это не сумма индивидуальных поэтических практик, а интегральные взаимоотношения того, что эти практики достигли, и того, чего они не достигнут никогда, находясь в состоянии персонификации, то есть индивидуальной разорванности» [Кальпиди 2018: 99].
Инициатива опубликовать стихотворения без указания автора стала неожиданной реализацией давно идущей в теоретической поэтике дискуссии на тему: а что есть автор, и существует ли он, а если и существует, то в каком воплощении? Что есть поэтическая речь, и предполагает ли поэтическая речь автора? Или же автор – не создатель, а ее атрибут, или функция? Первый том показал, что поэтическая речь может существовать и без автора.
Однако симптоматично и то, что все-таки появился и второй том, где читатель все мог найти имя собственное – имя автора. Опровержение тезиса Фуко оказалось непоследовательным, половинчатым. Хотя, учитывая то обстоятельство, что современные русские поэты практически неизвестны, имя автора не может выполнять те функции, которые были предусмотрены в концепции Фуко. Тем самым имя автора вновь становится всего лишь именем собственным.
В то же время подтверждая основную идею Фуко – о стремлении современной культуры к де-субъективизации текста. Как и в самом начале Нового времени, функция авторства и его установление из формы собственности переносится скорее только в область подлежащей уголовному преследованию ответственности. Практика законотворчества по борьбе с фейками и фейковыми новостями буквально подтверждает этот тезис Фуко.
Художественная речь регулируется особыми конвенциями, сигнализирующая о том, что речь идет о вымысле. Поэтому в поэтике нет места собственно фейкам – если только поэтика не переносится в политику. В этом случае отключаются сигналы того, что данное высказывание следует воспринимать как художественное и не подлежащее непосредственному соотнесению сактуальными миром. Это условие оказывается не соблюдаемым в случае политики: модальные высказывания, выражающие долженствование, желательность и т. п. приводятся как репрезентирующие то, что имеет место быть. При всей близости поэтических механизмов вымысла к генерации фейков, фейковость возникает только как некоторая интенция, намерение, или, точнее, «злонамерение».
Определенная фейковость заложена в семантике и прагматике политического дискурса, относясь как к его содержанию, так и каналам трансляции. Интуитивно наличие особых механизмов семантизации политического дискурса ощущается как отклонение от обычного употребления. Поскольку же обычное (и основное) требование – это соответствие высказываний действительности (по крайней мере, это касается утверждений, то есть высказываний в изъявительном наклонении), то, как правило, фиксируется отклонение именно этой фундаментальной характеристики. Несоответствие действительности квалифицируется в семантических теориях как ложность или бессмысленность высказывания. Отсюда и расхожее представление о языке политики как о бессмыслице («пустословии») или лжи. Интуитивное ощущение того, что при использовании языка в политической функции высказывания могут не иметь референциального измерения, находит отражение в распространенном мнении, что политики – лгуны. Так расценивал политиков и их язык, в частности, Оруэлл:
