Книга Воин огня - Оксана Демченко

Плеск воды стал слышнее, тропа заспешила под уклон, прильнула плотнее к кустарнику, а затем юркнула в чахлый ельник, тщетно пытающийся набрать силу и подняться в тени древесных великанов. Увы: ельник не справился с непростым делом выживания и засыхал понурый, обреченно опустивший лапы, уже облинявший снизу до середины ствола... Гух разгреб ветки и шагнул на старый, подгнивший и обомшелый ствол давно рухнувшей пихты. Нелепо размахивая руками, покачиваясь и вздыхая, перебрался на другой берег. Ичивари неодобрительно нахмурился: как дед Магур такое допустил, куда смотрят родные юноши? Оставь Гуха в лесу, пропадет, потеряется и умрет от голода. Рыбу не поймает, ловушку на мелкого зверя не поставит, от крупного не спасется, птицу камнем не собьет... Да еще и упадет в ручей со скользкого бревна.

- Маттио, - шепотом позвал Гух. - Это мы. Выходи, никаких злодеев нет поблизости, точно. Ну правда нет! Выходи.

Ветки на крутом склоне зашуршали, раздвинулись, стало возможно рассмотреть бледное до синевы лицо старика, его дрожащие губы и прищуренные слезящиеся глаза. На голове - и кто его надоумил? - венок из травы и гибких мелких еловых лапок. Этот венок, сплетенный для маскировки, Ичивари заметил издали и позабавился наивности бледного, не понимающего леса.

- Гух, мальчик мой, - с дрожью в голосе шепнул бледный. - Ты привел вождя или хотя бы Джанори?

- Нет, они заняты, Гух привел меня, - ответил Ичивари, еще раз внимательно осматривая ручей и деревья поблизости, вслушиваясь и принюхиваясь. - Что за беда, Маттио?

Лес был тих, даже слишком тих. Конечно, надо помнить: недавно его обитателей вспугнули собаки, да и охотники шли, не таясь и наоборот, намеренно себя показывая и перекликаясь. Старика они, если застали, видели, лошадь - тем более. Почему не увели с собой? Потому что он ждал вождя. И еще наверняка сыграло роль то, что махиги к трусости нетерпимы.

- Если бы одна беда... Лошадь там, за ручьем, хорошо бы, хоть она не убежала, - запричитал старик. - Я спрятался и, кажется, сам себя перехитрил, камни скользкие... У вас есть веревка?

Ичивари остановился на середине бревна, даже присел, стараясь рассмотреть уступ, на котором кое-как держался старый Маттио. Затем он пересек ручей и с края лощины заглянул вниз, нагнувшись и цепляясь за древесные корни.

- Гух, приведи коня, - велел сын вождя. - Маттио, веревка не нужна, я дотянусь, давай руку. Надо же, как угораздило... Крепче держись, все будет хорошо, вот так.

Пришлось лечь на землю и, цепляясь одной рукой за удобный корень, нагнуться вниз, вытягивая руку и почти сползая по склону. Маттио часто вздрагивал всем телом, втягивая воздух и стараясь хоть как-то удержать в узде свой страх. Одну руку неловко подавал, а второй продолжал цепляться за камни. Приблизился звук конских копыт, и Ичивари, уже изрядно сердитый на неловкость старика, решил попросить Гуха о помощи. Но тот и сам догадался, мимо плеча скользнула веревка. Маттио заулыбался, поверив в свое спасение, куда решительнее вытянул руку и вцепился, вот дурной старик, не в веревку, а в запястье, дергая на себя и налегая всем весом. Сын вождя успел подумать: не зря дед говорил, трусы норовят спасающих или утопить, или отправить в пропасть... Потом мир погас, сгинул в коротком свисте и сжигающей затылок боли.

* * *

'Слово, смысл которого я утратил окончательно, размышляя, - это жестокость. Что люди называют жестоким и в каких обстоятельствах? Дарующий добр, это мне внушали с детства. Он учит людей прощению и примирению. Но разве не жестоко это: отказаться от наказания злодеев? От воздаяния, не являющегося местью, но всего лишь дарующего право жить спокойно... И разве не жестоко пытать еретиков и насаждать веру огнем и мечом? Разве не жестоко собирать подати после неурожая, обрекая целые поселки на вымирание? Или закрывать ворота города, пораженного мором, чтобы зараза не покинула его, хотя такое решение погубит многих еще живых, попавших в ловушку стен... Я не знал никогда настоящего смысла жестокости, но и отчета себе в том не отдавал. Здесь, на берегу зеленого мира, которому его жители до сих пор не дали общего и единого имени, я совсем иначе взглянул на жестокость. Люди Сакриды или Тагорры в большинстве своем не жалеют других, но не забывают щадить себя. Их жестокость есть лицемерие, двойственность оценки. Разные гири на весах для своих и чужих... Жестокость зеленого мира страшнее, проще и честнее.

Моя жена, моя Шеула, самое светлое и доброе существо, в котором я не вижу и тени зла, недавно зарезала махига, пытавшегося убить девочку - сакрийку. Зарезала спокойно и уверенно, не меняясь в лице. Вытерла нож и сказала: он был бешеный, теперь никому не навредит. И так же спокойно осмотрела свою руку, распоротую до локтя ножом этого обезумевшего от жажды мести существа... Одиночки, похоронившего семью и пожелавшего уничтожить всех бледных. Шеула не жалела ни его, ни себя, ни меня, исполняя то, что сочла необходимым. Мои соплеменники называют это дикостью. Не знаю... Уничтожать целые племена во имя золота - достойно, а убивать отдельных людей - недопустимо. В здешней дикости есть огромная и для меня непосильная жестокость к себе самим. Безжалостность, запрещающая бояться и проявлять страх. Быть слабым и прятаться за чужие спины. Каждый из них стоит лицом к миру и смотрит своими странными глазами, звериными, малоподвижными, пристальными. Каждый непредсказуем, как северный медведь. Словно они рождаются взрослыми и в то же время так и не узнают до самой смерти, что в мире существуют добро и зло. Для них нет двух чаш и равновесия, потому что нет тьмы и света. Есть жизнь, величайший закон мира. И они - живут... А я только смотрю и пробую учиться.'

Рёйм Кавэль, 'Размышления о душах'.

Гуха успели найти живым только благодаря фермеру из непризнанного еще стариками рода дуба. Потоптавшись и покивав вслед сыну вождя, бледный занялся своими делами. Но время от времени он настороженно поглядывал на улицу. И, когда обещанные полчаса растянулись до полутора, когда колокол на университете подтвердил: нет ошибки в учете времени, фермер решительно отставил плетеную корзину с зерном. Позвал младшего сына - одному идти к дому вождя как-то неловко - и зашагал широко, даже несколько поспешно в сторону улицы Секвойи. Встретил на полпути Джанори и излил свои сомнения ему, как привык делать за долгие годы не только он, так поступали едва ли не все бледные поселка...

Джанори не успел ничего ответить: с некоторых пор неразлучный с гратио Банвас стоял рядом, все слышал и тотчас взревел в голос, оповещая о происходящем всех без разбора. Залаяли собаки, хозяйки прильнули к окнам, а затем и захлопали дверьми, на всякий случай высматривая детвору - все ли рядом и все ли целы. Дети стайками стали собираться и перекликаться, бросив игры. Подошли воины, выслушали и бегом, не мешкая, повторили путь Чара и Гуха до лощины. Ученика Маттио нашли за ручьем, в ельнике, лежащего ничком в луже крови. Порадовались единственному, что вызывало надежду: дышит, пусть редко и так слабо, что пух у ноздрей едва вздрагивает - но ведь дышит... Раненого понесли в поселок. Охотники немедленно занялись осмотром леса. Нашли след копыт, ведущий к западу и довольно скоро поймали лошадь, усердно выщипывающую мох с крупного древесного корня у заводи чуть ниже переправы. Ручей Типпичери здесь разливался небольшим озерком, а далее к морю тек лениво и медленно, довольно глубокий, хоть и узкий, зажатый берегами. Привязанная на короткую веревку лошадь изрядно затоптала берег, что не помешало охотникам разобрать следы двух человек и уверенно указать: их ждала лодка, маленькая, легкая. Может быть одна, а может - две, этого понять нельзя.