Книга Дамба - Микаель Ниеми

Сволочи.

Устаревшая и односторонняя… Наверняка какое-то стокгольмское словечко. Нольоттур[25], одно слово. У них в Стэде никто такого не слышал.

Карстен встал и со всего размаху треснулся головой об угол дверцы стенного шкафа – опять забыл закрыть. Доставал сухари и не закрыл. Такое и раньше бывало, но как-то обходилось. Искры из глаз. И главное, выбрал время – только сегодня утром принял решение и побрился наголо. Теперь будет красная блямба на лысине. Придется замазывать – вечером ему предстоит фотографироваться. Провел рукой по темени, глянул на пальцы – кровь. Только этого не хватало.

Шаг вперед, шаг вбок направо, немного назад и опять направо – отработанный маневр. Дверь в туалет. Сколько раз он просил правление ее перевесить: по какой-то идиотской прихоти дизайнеров она открывалась внутрь и упиралась в унитаз. Отказали, хотя у всех остальных съемщиков однушек была та же проблема.

Карстен, втянув живот, протиснулся внутрь, повернулся к зеркалу и закрыл за собой дверь. На темени небольшая, но безобразная ссадина. Скинхед после драки. Кровь сочится по виску.

Оторвал кусок туалетной бумаги, смочил, хотел вытереть, но остановился, пораженный внезапно пришедшей мыслью.

Вообще-то довольно внушительная картина.

Карстен вытащил из кармана халата мобильник и быстро сделал несколько селфи с разных ракурсов. Бритая голова, рана, загадочный взгляд… что бы еще добавить? Акцент? Или, еще лучше, татуировку? Или что-то совсем нелепое, какой-нибудь анахронизм. Монокль, к примеру.

Монокль… вот оно! Устаревшая и односторонняя точка зрения… Конечно же, монокль.

Бывают же такие неожиданные откровения, когда словно приоткрываются все завесы мира, исчезают все двусмысленности и сомнения. Почему, собственно, монокль – это точка зрения? А почему бы и нет? Составитель кроссворда наверняка обрадовался, придумав это определение. Все встало на свои места – и кроссворд, и вечерняя фотосессия, и размытые следы крови на виске.

И именно в этот момент выключили свет. Все лампы погасли.

На две-три секунды, не больше. Потом, как всегда, с нескольких попыток разгорелась люминесцентная лампа в туалетном шкафчике над раковиной.

Будто кто-то подмигнул. Затвор закрылся и приоткрылся опять. Монокль, одним словом.

Две секунды темноты – вот и все, что пришлось пережить в эти дни жителям Стокгольма.

Глава 44

Грудная клетка Лабана слабо, но шевелилась. Это ее заслуга. Она вернула его к жизни, вырвала из смертельных объятий реки.

В груди у него что-то булькало и скрипело, скорее всего, хотел прокашляться и не мог. Лена уперлась ногами в камень, повернула Лабана на бок, и на траву полилась грязная желтая жидкость – из легких. Подождала, пока судорожные потуги на кашель прекратятся, и опять перекатила на спину. Почему-то казалось, что так лучше. Как будто он может ее видеть и слышать. Глаза обращены внутрь. Она уже встречала такие глаза. Давно, на Бали. Йог с заплетенными в тугие колбаски волосами и ожерельем из красно-коричневых орехов, похожих на маленькие мозги. Перед ним стояла оловянная миска, туда кидали деньги и фрукты. Йог не обращал на туристов ни малейшего внимания, неподвижно сидел в позе лотоса. Белые, такие же, как сейчас у Лабана, обращенные внутрь черепа зрачки были почти не видны, только угадывались за влажной пеленой глаз. Взгляд, который и взглядом-то нельзя считать. Лена то и дело оглядывалась на этого йога – за все время экскурсии по храму он ни разу не пошевелился.

Кожа у Лабана неприятного цвета, серо-белая, будто бы неживая. Из уродливой культи сочится розоватая жидкость – где-то там, внутри, еще теплится огонек. Слабенький росток, который ей удалось пробудить к жизни.

Снова начались судороги. Мышцы беспорядочно вибрировали, пытались выработать необходимое для жизни тепло. Если бы не она, ему бы давно пришел конец.

Лена наклонилась, расстегнула дождевик, пуговицы на кофте и блузке и прижалась к нему голой грудью.

Холодный, точно выловленная щука. Торопливо укрыла себя и его снятой одеждой, постаралась подоткнуть ему под бока. Свила гнездо и высиживала, как птенца.

Под ее тяжестью ему стало труднее дышать, но конвульсии прекратились, особенно грудных мышц, там, где соприкасались их тела. Она щедро делилась с ним теплом, опустошала себя в его поры. Прижалась еще теснее и обхватила руками.

Держись. Я помогу тебе. Во всем мире остались только мы, ты и я. Никого больше нет.

Похлопала по щеке. Слышала звук пощечины, видела, как деформируется под ее ладонями кожа, но на лице не отразилось ничего – ни гримасы боли, ни удивления. Ни желания очнуться. Но ей показалось, что оттенок кожи изменился, что Лабан чуточку порозовел. Не такой пепельно-серый, как был. И все время она чувствовала грудью сердечные толчки – слабые, но ритмичные. Пу-пуфф, пу-пуфф…

– Лабан, – прошептала она нежно. – Очнись, Лабан…

Осторожно провела рукой по лбу, шее, плечу. Холодные и влажные. Расстегнула пуговицы на джинсах, неуверенно сунула руку и нащупала в паху бедренную артерию. Пульс есть, к тому же… показалось или нет, что здесь кожа немного теплее? Нет, не показалось. Холод отступает, ей просто надо набраться терпения. Выпростала руку, задев при этом член. Плоский, холодный и съеженный, как сдувшийся резиновый шар.

Вот и весь его мачизм. Шарик, из которого выпустили воздух. Не удержалась и провела рукой еще раз. Жесткие, почти проволочные волосы на лобке. И эта маленькая покорная улитка…

Лабан. Лабан с его мужским обаянием. Лабан, который нынче утром в шале, пока они собирались на натуру, поломал все кисти, разбросал обломки по полу и призвал всех следовать его примеру.

– Кисти – фальшь, – объявил он. – Намеренное отдаление от природы, душевное оцепенение. Только пальцы. Твои пальцы, твои волосы, ногти, кровь твоего сердца, в конце концов.

И обошел дам-акварелисток, заглядывая каждой в глаза. Многие и в самом деле с восторженными восклицаниями поломали свои дешевые кисточки. Преподавательница уже раскрыла было рот, чтобы предложить писать акварельные пейзажи под музыку – дескать, мазок становится мягче и ритмичнее. Но после неожиданной выходки Лабана промолчала. А у дам затуманились глаза и трусики наверняка увлажнились.

– Лабан, мой Лабан…

Как будто стал немного теплее? Поганец, принц несчастный с зачарованных островов… Лежит, изо рта стекает какая-то дурно пахнущая жидкость. Что-то не складывается, почему-то не вяжется эта прозрачная жижица с его мачо-замашками… как, впрочем, и его акварели. Лена сорвала пучок травы, вытерла уголки рта, но полупрозрачная жидкость так и продолжала течь. Легкие булькают, как пузырящееся болото.

И вдруг она что-то почувствовала. Еле заметное движение там, внизу. Какой-то узелок… или, скорее, зверек. Она потрогала. Звериный детеныш, щенок, тычущийся мордочкой в ласкающую руку.