Книга Этюд в черных тонах - Хосе Карлос Сомоса
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За занавесом послышался шум. Дойл поспешил пройти дальше.
— Я очень рад нашей встрече, отец Филпоттс. Я зайду во вторник и осмотрю отца Эванса. С вашего разрешения…
Священник посторонился, два кресла дожидались нас, разинув рты. Мы уселись, и почти сразу же началась первая пьеса.
Я имею в виду, что занавес поднялся — и ничего больше. В «Милосердии» было принято играть спектакли, не убавляя освещения в зале. А лампы были газовые — не те электрические дуги, что успели войти в моду в лондонском «Савое» или «Хеймаркете». Такие новации еще не добрались до Портсмута — по крайней мере, до «Милосердия». К тому же и зрители продолжали говорить в полный голос, впрочем такое случается и во многих столичных театрах. На сцене появились двое мужчин — да, это нищие, Дойл пихнул меня локтем. Они били в барабаны: пум, пум, пуррумпум. Потом вышли другие — тоже нищие — с тромбонами и корнетами: бууу, буууу, буууууу.
Сцена представляла собой вагон поезда. Замечательные декорации! За окошком проносился пейзаж. Мы, сидящие в зале, одобрили такое начало: «Ооох, ааах!» По обе стороны освещенного прохода располагались купе. В каждом купе — полки со спящими пассажирами, похожими на кукол. Один из пассажиров отличался особой тучностью. Я сразу же его узнала, несмотря на черную бороду, шляпу и фиолетовый сюртук. Это был тот самый толстяк из ресторана, мистер Петтироссо. Сейчас он развалился на сиденье вместе с двумя пассажирами, одетыми в серое. На боку громадного чемодана, стоящего на полу, было написано: «ТРУППА КОППЕЛИУС».
Мистер Петтироссо оказался хорошим мимическим актером: он высоко вздымал брюхо, давая понять: «хочу спать», «вот я засыпаю». Сцена заволоклась дымом. Что это: сон Петтироссо, директора труппы? Барабаны сменились звуками флейты, и вот тогда…
Не знаю, привычны ли вы, читающие эти строки, к театральным сюрпризам? В тот раз у них получилось прекрасно! Большой чемодан распахнулся, и оттуда появились… люди. Это было невозможно: ведь, несмотря на невероятные размеры, внутри чемодана мог бы поместиться разве что ребенок или карлик! Сначала был только кроваво-красный свет. Потом — перья и волосы того же цвета. А потом — человеческие фигуры, окутанные фантастическим дымом, который теперь клубился повсюду. От страха я так и вцепилась в плечо доктору! На сцене появились мужчина и совсем юная девушка. Он был одет в красную хламиду, как жрец какой-то непонятной религии, в гриме и тоже с бородой, но по его комплекции я догадалась, что это, скорее всего, тот похожий на мертвеца помощник Петтироссо, которого я видела в «Звезде Юга», в остроконечной шляпе. А она… Полагаю, вы и сами догадались. Трудно сказать, во что она была одета, если вообще была одета. Облегающие тюлевые покровы на белом теле, движения змеи. После этих двоих появились арлекины, напомнившие мне о цирковых акробатах. Новые выкрики в зале, новые мужские плечи, стиснутые женскими руками.
Девушка не танцевала. Она извивалась среди дыма, как будто ей было слишком тесно. Я наблюдала гипнотическое действо. Барабаны и флейты даже не поддерживали этот танец, у них был собственный ритм. Не знаю — по случайности или нет, но ощущение хаоса от этого только возрастало.
Мне было страшно. Доктор Дойл наслаждался:
— Театр… — Дойл раскурил трубку, закинул ногу на ногу и с удовольствием пустил дым. — Вы видите? Он родился как религиозный и оргиастический ритуал… После средневековых мистерий он вновь расцвел в эпоху Возрождения. В нашей стране театр обрел истинное величие. А вот, кажется, и королева Елизавета. — (На сцене девушку короновали париком. Танцовщицы окружили тощего артиста, теперь одетого в камзол и черные штаны и держащего в руке череп, что насмешило публику, — мы наконец хоть что-то поняли.) — Шекспир сочинял свои пьесы, основываясь на таких плясках и обрядах незапамятных времен…
Но даже Дойлу пришлось умолкнуть, когда барабаны ускорили ритм, а я потерялась в буйстве цветов. Поезд исчез. Декорации приобрели совсем фантастический вид, пол был из красных и белых досок. На девушке появилось боа из ярко-алых перьев, она вертелась на месте, а артисты массовки, одетые уже по-современному, прыгали на лавках вагона; за окошками стремительно пролетал страшный пейзаж, подходящий разве что для преисподней. Флейты и барабаны звучали в полную мощь. И хор запел:
Круг плясунов скрыл от меня женскую фигуру: вверх взлетали красные перья, как будто мужчины выдергивали их одно за другим. Но когда они наконец перестали кружиться и расступились, в центре круга очутился уже мужчина в маске дьявола — тот самый худой ассистент. Хор громогласно повторил припев про «Кошмар о театре». В то же время вагон на сцене как будто остановился. Бесконечная круговерть в окошке прекратилась. С оглушительным треском разорвались петарды — один из танцоров поскользнулся, нищий с барабаном испуганно подпрыгнул на месте, зал ответил нервными смешками. За окном вагона появилась надпись «Портсмут». На сцене остались те же актеры-пассажиры, что и в начале спектакля. Петтироссо просыпался. Поезд с его разнузданным безумием как будто прибыл в город, точно так же как труппа «Коппелиус» и сам Петтироссо несколько лет назад.
Занавес опустился.
— Любопытно, — изрек Дойл. — Это история труппы, ее странствия в Портсмут, и в то же время это история театра до наших дней… Очень необычно. Вам понравилось? — спросил он под аплодисменты зала.
— Я даже не знаю.
Да, я была потрясена, но как я могла все это оценить? Не мое дело рассуждать об искусстве. Дойл, напротив, выглядел счастливым. В антракте он пригласил меня пройтись по театру. Отец Филпоттс уже прогуливался, покачивая головой:
— Невероятно. Фантастично. Грандиозно. Вот только я ничего не понял.
Дойл предложил священнику свою белозубую улыбку, а мне — свой локоть:
— Пойдемте. Давайте осмотрим это чудище изнутри.
Доктор подвел меня к маленькой боковой двери, уводящей за кулисы. Мне никогда не доводилось бывать в таких местах! Мы очутились в огромном темном помещении, пахнущем деревом и железом, в царстве шкивов, лесов, лебедок и рычагов. Здесь раздавались шумы, обычные при работе с такими конструкциями, но слышались и более странные звуки. Например, детский плач. В темном углу сидела женщина-великанша и кормила грудью ребенка. Здесь же трудились нищие (некоторые из них — калеки); они заменяли пейзаж за окном вагона на другую декорацию. Я сжала локоть Дойла, которого эти картины забавляли. Меня они не забавляли ни капельки. Магия может быть ужасной, а может быть чудесной. А вот фокус — он всегда только ужасен. Для меня раскрытый трюк означает, что даже немногие радости нашей жизни, если посмотреть на них с другой стороны, состоят из рычагов, веревок и досок, на которых держится фальшивая стена.
Вскоре мы увидели и Петтироссо. Он уже избавился от бороды и переоделся в алый камзол. Рядом с ним стояла одна из танцовщиц, но, когда мы подошли, она упорхнула. «Поздравляю, маэстро», — сказал Дойл и представил нас директору труппы. Петтироссо выпятил грудь. Глаза его были прикрыты толстыми валиками плоти, но взгляд из-под этих двойных век был очень цепкий. Лишившись бороды, артист выглядел каким-то потерянным, но одновременно и более реальным. Я убедилась, что ощущение тревоги при взгляде на сцену с обратной стороны распространяется также и на людей. Я протянула толстяку дрожащую руку. Он ответил мне неожиданным движением: одной рукой полностью накрыл мою ладонь, другой — захлопнул ловушку снизу. Руки у Петтироссо были полные, похожие на две губки.
