Книга Селфи с музой. Рассказы о писательстве - Юрий Поляков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но пришло время сознаться: настоящим прообразом Кости Гуманкова был Геннадий Игнатов, мой сосед по дому в Орехове-Борисове и самый близкий друг, которому я первому давал на отзыв мои свежие сочинения, начиная со «Ста дней до приказа». Достаточно близко к реальности описаны него изнурительные взаимоотношения с женой, окончившиеся разводом. Один из зачинателей советской школы программирования, это он помог мне так изобразить будни и праздники вычислительного центра «Алгоритм», что до сих пор на читательских встречах состарившиеся «асушники», уверенные, будто имеют дело с коллегой, спрашивают: «А сами-то вы на какой машине работали?» Имя Гены Игнатова ещё не раз встретится вам на страницах этой книги.
Недавно «Парижскую любовь…» перевели на китайский язык. Возможно, кто-то из поднебесных читателей тоже решит, что это книга про его потерянную и незабываемую любовь. Кто знает…
1997,2016,2019
Вообразите ничем не выдающуюся обыкновенную даму. И вот однажды она, невостребованно задремав в одинокой постели, просыпается ослепительной красавицей. Подруги в отчаянии озирают её скрипичную талию, переходящую в виолончельные бёдра, и плачут перед зеркалом. А мужчины, вчера едва замечавшие простушку, теперь смоль-бой заглядывают в её глаза и с томительным зовом смотрят ей вслед. Комплименты, цветы, клятвы… В глазах рябит от предлагаемых рук, сердец и сбережений… Вообразили?
Тогда продолжим наш рассказ.
Нечто подобное случилось и со мной после выхода в январе 1985-го в «Юности» повести «ЧП районного масштаба». Так бывает, молодой автор своим творческим жалом вдруг попадает точнёхонько в некий общественный нерв, ранее не обнаруженный почему-то опытными литературными иглоукалывателями. И вся читающая страна, как Иоланта, содрогается в коллективном прозрении: «Ах! Где были наши глаза?» На почти ежедневных встречах с читателями я чувствовал себя чуть ли не пророком, от которого ждут по крайней мере объяснения смысла жизни и политических прогнозов на ближайшие лет сто. Сначала я, конечно, робел, но потом ударился в оптимистическое визионерство. Мне верили, а число граждан, желающих немедленно со мной выпить, неумолимо росло, угрожая здоровью.
Как-то, в начале 1986 года, я пришёл в наше литературное министерство – Союз писателей СССР, расположенный в доме Ростовых на улице Воровского (теперь Поварская). Мне надо было оформить документы для заграничной командировки: вдруг позвали в Чехословакию! Иду и вижу: мне навстречу по узкому коридору, подобно тугому поршню, движется второй человек в СП СССР – Юрий Николаевич Верченко. Он был настолько толст, что на самолёт ему брали два билета: в одном кресле не помещался. В коридоре разойтись с ним можно было, лишь нырнув в какой-нибудь кабинет. Что я и собирался сделать. Но этот литературный генерал, прежде едва замечавший меня, остановился, хитро улыбаясь, поманил пальцем-сарделькой и спросил:
– Знаешь уже?
– Что, простите?
– Не знаешь? Тогда слушай: вчера Михаил Сергеевич хвалил твоё «ЧП…» на политбюро. Сказал: побольше бы нам таких. Понял? Только не зазнавайся!
– Ну что вы! – Я замотал головой, изображая послушное смущение, которое так нравится начальству.
– Ладно, ладно, скромник! – Он глянул на меня с внимательной усмешкой раскройщика судеб.
Потом не раз я встречал в жизни этот примерочный взгляд начальства, выбирающего очередного кандидата на выдвижение. Меня двинули в 1986-м, избрав сразу секретарём Московской писательской организации и СП РСФСР, а также членом правления СП СССР. Теперь, когда литературное сообщество превратилось в нечто среднее между профсоюзом бомжей и клубом вольных графоманов, оценить степень моего возвышения трудновато.
Чтобы люди, забывшие или по молодости лет не знающие номенклатурных раскладов, поняли, о чём речь, могу дать подсказку. Представьте: вы сразу стали членом советов директоров «Газпрома», «Роснефти» и Сбербанка. Одновременно! Так понятнее? Остаётся добавить: в те далёкие годы известный писатель занимал в кремлёвской табели о рангах очень высокое положение. А как же! Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, Брежнев – все писали книги. Ныне это место в прейскуранте начальственного благоволения отдано медальным спортсменам, энергичным инвалидам-колясочникам и ночным мотоциклистам, прикрепившим к рогатому рулю наш триколор.
Когда перед съездом писателей СССР обсуждали новый состав высшего органа – секретариата, мудрый Георгий Мокеевич Марков, увидав в списке и мою фамилию, сердито спросил: «Вы что, совсем хотите парню жизнь испортить?» И меня гуманно понизили – переместили в правление, а то бы я впервые в истории советской литературы стал трижды секретарём. Но и без того мой вертикальный взлёт вызвал сдержанное негодование коллег и даже эпиграммы:
Неведомый зоил обыграл известные стихи Михаила Светлова про «комсомол шестидесятых лет»:
Центонная стихотворная сатира была и тогда в моде, просто никому не приходило в голову делать из этого профессию, как Дмитрий Быков. Обиду и раздражение коллег понять можно: многие за право войти в какое-нибудь занюханное правление без устали интриговали, суетились, выполняли соцзаказы и гнули партийную линию так, что в конце концов её сломали. К примеру, прозаик и главный редактор журнала «Октябрь» Анатолий Ананьев, не найдя своей фамилии в списке будущих секретарей, упал в обморок и оставался без сознания, пока ему не шепнули, мол, вставай, дурашка, вписали тебя куда следует. А тут какого-то молокососа после первой же повестушки буквально опутали литературными лампасами с ног до головы. Обидно, да?
Тем временем в стране набирала силу перестройка, хотя мало кто понимал тогда, что это такое. Просто помолодели лица вождей, в мае и ноябре восходивших на трибуну мавзолея, но всё пока оставалось по-прежнему: кролики шли – бобры стояли. Объяснюсь: ходил в ту пору такой анекдот про демонстрацию. Дело в том, что отцы державы стояли на трибуне в дорогих, даже бобровых, шапках, а простой народ, ломившийся мимо с флагами и транспарантами, был весь поголовно в дешёвых кроличьих ушанках. Ну как тут не закипеть ненавистью к партноменклатуре!
Однако в журналах нет-нет да появлялись запрещённые прежде сочинения вроде «Котлована» и «Собачьего сердца» или статьи о недостатках социализма, одолев которые, мы окажемся не в коммунизме, конечно, а в новом дивном мире, подозрительно напоминающем ароматно гниющий капитализм. Одним из первых на эту тему в статье «Авансы и долги» высказался бывший зять Хрущёва, экономист и писатель Николай Шмелёв. Когда я с ним знакомился, на меня пахнуло дорогим вирджинским табаком: верный признак принадлежности к выездной элите. Люди стали раскованнее, говорливее, смелее. То, о чём раньше бурчали на кухнях, теперь можно было услышать в трамвае и даже на партийном собрании. А переимчивые эстрадники уже пели о «ветре перемен», не подозревая по своему невежеству, что, сея ветер, можно пожать бурю и даже цунами.
