Книга Путевой дневник. Путешествие Мишеля де Монтеня в Германию и Италию - Мишель Эке́м де Монтень

В эти дни можно сколько угодно любоваться всеми красивыми римскими дамами, поскольку в Италии они не надевают масок, как во Франции, и полностью открывают лицо[439]. Что касается редкой и совершенной красоты, то говорят, что ее здесь больше нет, как и во Франции, разве что у трех-четырех; здесь не найти никакого превосходства, хотя обычно они более приятны на вид и тут не встретишь стольких уродин, как во Франции. Лицо у них без всякого сравнения выглядит привлекательнее, а также то, что ниже пояса. Тело лучше во Франции: потому что здесь талии слишком дряблые, и они носят пояс, как наши беременные женщины[440]; но в их осанке и манере держать себя больше величавости, мягкости и прелести. В богатстве их одежд нет никакого сравнения с нашими: тут все полно жемчугов и драгоценных каменьев. Повсюду, где они появляются на публике, будь то в карете, на празднестве или в театре, они держатся отдельно от мужчин: тем не менее они участвуют в танцах, где партнеры весьма вольно переплетаются и есть возможность побеседовать и коснуться руки.

Мужчины одеты гораздо проще и всегда, при любом случае, в черное и флорентийскую саржу; а поскольку они немного чернявее нас, то я не понимаю, как они при такой несколько невзрачной наружности не имеют повадок герцогов, графов и маркизов, действительно являясь ими; в остальном же они любезны и учтивы насколько только возможно, хотя и говорят пошлости о французах, которые не могут называть учтивыми тех, кто с трудом переносит их распущенность и обычную заносчивость.

Мы всеми способами делаем все возможное, чтобы нас поносили. Тем не менее итальянцы издавна питают к Франции теплые чувства или глубокое уважение, что делает нас здесь весьма почитаемыми и желанными гостями, нас – тех, кто так мало достоин этого и лишь сдерживает себя, чтобы не оскорблять их.

В последний четверг перед постом он [г-н Монтень] присутствовал на пиру у Кастеляна[441]. Там были сделаны весьма большие приготовления, в частности, амфитеатр, очень искусно и богато устроенный для турнира с барьером[442], который состоялся ночью перед ужином в большом квадратном дворе, где посредине была выгорожена овальная площадка. Среди других особенностей надо отметить, что мощеное пространство двора было разрисовано различными красным фигурами; сперва его покрыли то ли гипсом, то ли известкой, а потом, наложив на этот белый слой лист пергамента или кожи, где были прорезаны нужные рисунки, прошлись поверх него метелкой с красной краской и отпечатали на камнях сквозь отверстия все, что хотели, да так быстро, что за два часа там оказался нарисован неф церкви. За ужином дам потчевали их мужья, которые стояли рядом и подносили им пить по их просьбе. Там подавали много жареной птицы, облаченной в ее природные перья, как живая; каплунов, запеченных целиком в стеклянных горшках; много зайцев, кроликов и живых птиц в тесте[443]; салфетки и скатерти были восхитительны. Стол для дам, на котором было четыре блюда, оказался съемным, и под ним находился другой, уже весь сервированный и уставленный вареньями. Они тут не устраивают никаких маскарадов, чтобы ходить друг к другу в гости. Обходятся малыми издержками, прогуливаясь по городу на публике, или же участвуют в забавах с кольцом на всем скаку[444]. В понедельник перед постом были устроены две прекрасные и богатые забавы такого рода с «чучелом»; особенно они превосходят нас в изобилии прекрасных коней.

Здесь заканчивается почерк секретаря, писавшего под диктовку Монтеня, и далее, взяв в руку перо, он сам продолжает описание своего путешествия до конца[445].

Часть 3, написанная самим Монтенем

– Рим – Остия – Рим – Тиволи – Рим – Кастель Нуово – Боргетто – Нарни – Сполето – Фолиньо – Ла Мучча – Вальчимара – Мачерата – Лорето – Анкона – Сенигаллья – Фано – Фоссомброне – Урбино – Кастель Дуранте – Борго Паче – Борго Сан Сеполькро – Понте Бурьяно – Леванелла – Пьян Делла Фонте – Флоренция – Прато – Пистойя – Лукка – Баньи делла Вилла –

Отпустив того из моих людей, который вел доселе эту прекрасную работу, и видя, что она так далеко продвинулась, я, несмотря на некоторое неудобство, которое это мне доставляет, продолжаю ее самолично[446].

16 февраля, возвращаясь со стояния[447], я встретил в маленькой часовне священника в облачении, который хлопотал, стараясь исцелить некоего spiritato[448]. То был угрюмый и словно оцепенелый человек. Его держали на коленях перед алтарем, он был привязан за шею какой-то непонятной тканью. Священник читал по своему требнику. После чего заговорил с бесноватым, обращаясь то к нему самому, то к дьяволу, который в нем обретался, и поносил его, бил кулаком наотмашь, плевал ему в лицо. Одержимый отвечал на его требования какими-то бессвязными словами: то за себя, говоря так, словно чувствовал течение своего недуга; то за дьявола: дескать, как он боится Бога и как на него действуют заклятия этого экзорцизма[449]. Это длилось довольно долго, после чего священник ради последнего усилия подошел к алтарю и взял в левую руку дароносицу с Corpus Domini[450], а в другой руке держал горящую свечу так, словно нарочно плавил ее и сжигал, и произносил при этом, опустив голову книзу, молитвы, а потом обратил к дьяволу угрозы и суровые увещевания самым громким и повелительным голосом, каким только мог. Когда первая свеча догорела в его пальцах, он взял другую, а потом вторую, потом третью. Сделав это, он взял свою дароносицу, то есть прозрачный сосуд с Corpus Domini, и снова подошел к бесноватому, и заговорил с ним уже как с человеком, велел отвязать и отдал близким, чтобы те отвели его домой. Он сообщил нам тогда, что этот бес – наихудшей породы, очень упрямый и весьма стоил того, чтобы его изгнать, и еще много чего порассказал десяти – двенадцати дворянам, которые там случились, об этой науке и о постоянно исполняемых опытах, которые он тут проводит, например, как он днем ранее избавил одну женщину от здоровенного беса, который, выходя из этой одержимой, исторг у нее изо рта гвозди, булавки и клок собственной шерсти. А на возражение, что она еще не совсем оправилась, заявил, что просто сегодня утром в нее вселился другой дух, иной разновидности, не столь сильной и зловредной, но что эту породу ему будет легче заклясть, поскольку он знает все их имена, разряды и более особые различия. Я смотрел во все глаза. А тот, кого я видел, только скрежетал зубами и кривил рот, когда ему подносили Corpus Domini, и все время бормотал эти слова: Si fata volent[451], поскольку был нотариусом и немного знал латынь.