Книга Очень страшно и немного стыдно - Жужа Д.

Тильда объявила общий сбор на веранде через полчаса – и я пошла принять душ и переодеться.

Мой чемодан уже лежал на ковре, куда Рик предварительно положил большую пластиковую салфетку, вроде тех что используют для пеленания детей. В комнате было тщательно убрано, на диване в крупную горчичную полоску лежал халат, упакованный, как в магазине, в тонкую бумагу, два полотенца и вместо тапочек – вязаные носки, свернутые в клубок. На ночном столике – бутылка воды, стакан и журнал с последней статьей Тильды.

Через час все сидели на веранде и ели, Тильда рассказывала о своем новом проекте, а Рик медленно жевал, уставившись в тарелку. Шевелились только его нижняя челюсть и чуть-чуть руки, все остальное было абсолютно неподвижным. Слушал он жену или нет, думал он о будущем или что-то вспоминал из прошлого, было абсолютно непонятно. Его лицо не выражало ничего, кроме полнейшей скуки.

Он сидел напротив, и было трудно не видеть эти холодные глаза и опустившиеся с назидательным укором уголки губ. Потом Тильда расспрашивала меня и слушала с таким вниманием и интересом, что было понятно: это ее действительно занимает. В отличие от Рика, в чьем лице так ничего и не поменялось.

Когда обед наконец закончился, Тильда повезла меня в парк Скансен. Рик недовольно запер за нами ворота, и мне стало гораздо легче. За то время, что я ее не видела, Тильда похудела, ямочки на ее щеках стали глубже, но все так же появлялись вместе с улыбкой.

В парке у входа были выстроены большие вольеры для желтоглазых лемуров. День был жарким, и зверьки сидели в тени, как люди. Раскинув лапы, они смешно подставляли животы солнцу. Одна пара была особенно потешной: крупный самец сидел, прислонившись спиной к большому стволу, и лениво похлопывал по бедру самку, которая расположилась у него на коленях. Мы расхохотались, а лемурская пара обернулась и, округлив глаза, уставилась на нас, как на дикарей.

В Скансен из разных уголков Швеции были привезены жилые избы, скобяные лавки, школы, аптеки, всевозможные мастерские – стекольная, механическая, столярная, печатная и пекарня. По дорожкам прогуливались одетые в национальные костюмы люди. На одной поляне мы наткнулись на сидящего на пеньке мальчишку в рубахе позапрошлого века – он чинил корзинку, а рядом сидели две крестьянки с козой. В лавке продавали сувениры – домашнюю утварь и игрушки.

Потом в музее современного искусства мы хохотали на выставке Уорхола над огромной серией его фотопортретов в женских париках, платьях и гриме. Он никогда мне не нравился.

Когда к вечеру, шумные и радостные, мы вернулись домой, Рик опять стоял на крыльце каменным изваянием.

В выходные поехали кататься на лодке, было досадно, но Рик был с нами – думаю, Тильда уговорила его, считая, что меня обидит его невнимание, но мне было бы куда проще, останься он дома. Видно было, как он страдал всю поездку. При всей его сдержанности я чувствовала его нетерпение и муку. Иногда он неодобрительно косился на нашу болтовню или кривил губу, когда к нему обращались с вопросом. Мне он казался старым и скучным занудой, которому невероятно повезло, что рядом с ним такая красивая, молодая и умная женщина. А Тильду было искренне жаль. Как можно было связать свою жизнь с таким сухарем? Как можно терпеть эту неподвижность и холодность? На третий день, когда мы вдвоем отправились за подарками, я осторожно спросила Тильду о том, как они с Риком выбрали друг друга тогда, девять лет назад. Мы никогда раньше об этом не говорили.

Тильда рассказала мне про первый неудачный брак, студенческую ошибку, как она быстро развелась, не понимая, что могла так глупо влюбиться. А когда встретила Рика, то сначала совсем ничего не почувствовала, а потом все поменялось, и однажды она проснулась с убеждением, что больше не сможет без него жить.

Чем дольше она рассказывала, тем меньше я ее понимала. Было очевидно, что она любит его, любит сильно и осознанно, как взрослый человек, знающий цену счастью, а он позволяет себя любить. Я с удивлением узнала, что этот бесчувственный сухарь долго отказывал Тильде, объяснял, что любить не может и это не принесет счастья – ни ей, ни ему. Я слушала и не могла поверить. Позволяет себя любить? Не может любить сам? И говорит об этом открыто, будто гордится своей неспособностью чувствовать.

В последний вечер нас пригласили на день рождения к подруге Тильды. Думаю, у Рика друзей не было вовсе. Дом был гостеприимным, дети воспитанные, взрослые образованные.

Я села в угол на диван и наблюдала: не хотелось заставлять всех говорить на чужом им языке, который бы сильно упростил вечер. Недалеко от меня сидел Рик. Он тоже ни с кем не общался, сидел неподвижно, сплел на коленях пальцы, поджав нижнюю губу, смотрел в пол или на свои скучные начищенные ботинки, а после того как маленький мальчик лет пяти с перекинутым через руку полотенцем, забавно кланяясь, предложил принести что-нибудь выпить, сухо отказался, повернулся ко мне и сказал, что жалеет Тильду, так как не смог дать ей даже детей. На это я просто кивнула. Теперь он казался мне дьяволом. Оказывается, у них нет детей тоже по его вине. Я не спрашивала об этом Тильду, но каждый раз, когда вокруг были малыши, было видно, с каким восторгом она за ними наблюдает.

Вечером Тильда зашла сказать мне спокойной ночи и заторопилась наверх посидеть с Риком, потому что у того плохое настроение.

– Он разрезал очередную флейту, но ему не помогло.

– Что?

– Я не говорила тебе про его хобби?

– Нет.

– Он режет инструменты. Ну, распиливает их пополам. Чтобы увидеть их душу.

Это было в духе Рика. Я зажмурилась от страха услышать еще что-нибудь.

– Мне еще его мать рассказала. Как-то они совсем маленького Рика взяли на концерт саксофониста. Он тогда просидел весь концерт, не шевелясь. И даже не брал свой любимый шоколад. И воды не пил. А потом укусил за ногу мужчину, который разговаривал со своей спутницей.

Я представила себе маленького Рика, но почему-то седого и в морщинах, вцепившегося зубами в чьи-то брюки.

– Я, конечно, тоже люблю саксофон, – Тильда вернула меня к действительности. – А кто сейчас его не любит! Но я люблю как данность, без вопросов, без колебаний, – просто все любят, и я люблю. У Рика не так. У него это как наркозависимость. Он голову теряет, говорит, что это такой инструмент для воспроизведения голоса души, не больше не меньше. У него, говорит, прямая передача, без искажений.

Она заправила за ухо прядь волос, и видно было, как дрожат ее руки.

– Он не понимает, когда кто-то может саксофон не слушать. Или отвлекаться во время игры. Это как раньше, когда на казнь собирались горожане. Стояли, переругивались, детей одергивали или еще там что делали, в глупой своей повседневности. А рядом человеку голову рубили. Понимаешь? У бедняги все заканчивалось в этот самый момент, когда эти возились в своей нечувствительности. У них прямо на глазах! Осознание себя умирало навсегда, память исчезала, понимание мира и все-все-все. А тут кто-то яблоко грыз или сплетню соседу пересказывал про бабу, что напротив жила. – Складочка между бровей у Тильды стала глубже. Она вдохнула так, словно последние несколько минут не дышала. – А однажды Рик поехал на Лоппмарк-наден. Там рынок такой уличный. И первый саксофон себе купил. Купил его, вычистил как следует, потом приобрел инструменты – станки там какие-то, пилы, – и распилил его на две части. Вдоль. И тогда ему открылась внутренность инструмента.