Книга Антихрист - Питер Джеймс

Джон перевернул страницу журнала, еще одну. Затем перевел взгляд на потолок.

И Кунц взглянул прямо ему в глаза.

У Джона, лежащего на кровати в халате, появилось странное чувство, что за ним наблюдают. Это, конечно, чепуха, но все же ему было тревожно.

Он поглядел на Сьюзан, но та была погружена в чтение рукописи. Он выбрался из постели, подошел к окну и, немного раздвинув занавески, выглянул наружу. Через собственное отражение в стекле и парк, отмеченный темными силуэтами кустов и деревьев, ему была видна строчка уличных фонарей.

Он обернулся, бросил взгляд на потолок, затем на стены.

– Джон, что случилось? – спросила Сьюзан.

– Показалось, что услышал что-то. – По крайней мере, это лучше, чем говорить ей, что за ними наблюдает кто-то невидимый.

Они затихли и прислушались.

– Показалось, – сказал он.

Затем Сьюзан вспомнила:

– Ах да, забыла сказать тебе, я слышала, как кто-то возится на чердаке. Наверное, у нас завелись мыши или крысы.

Джон пожал плечами:

– Может, птица.

– Наверное, нам стоит поставить там пару мышеловок.

– Займусь в выходные, – сказал Джон. – Я и сам хотел там все осмотреть. По-настоящему я туда и не поднимался. Никогда не знаешь, вдруг прежние хозяева забыли там коллекцию шедевров живописи.

Сьюзан улыбнулась:

– Ну да, и Святой Грааль на нижней полке серванта.

Кунц отключил монитор, оставив дом Картеров на активируемом голосом режиме записи, и взял со стола раскрытый на середине роман Марселя Пруста. Джон Картер может осматривать свой чердак столько, сколько его душе угодно. Кунц убедился, что запись пошла, и устроился в кресле поудобнее.

Только следующим утром, после того как компьютер просканировал записанную за ночь пленку, Кунц услышал, как закричала Сьюзан.

32

Темноту рассеивало пламя единственной свечи; отблеск света падал на лицо старика.

Тяжелые портьеры на окнах были опущены, оставляя ночь снаружи, но для старика, неподвижно лежащего на постели и смотрящего в потолок незрячими глазами, это не имело значения. Темнота была его неразлучным спутником уже больше десяти лет. Но и это было не важно, так как за свою жизнь он повидал достаточно.

Важен был лишь свет, который ярко горел у него в голове, невидимый за жестоким, изборожденным морщинами лицом. Этот свет подпитывался знанием, хранящимся там, – знанием, находящимся в полном распоряжении старика. В этой комнате хранилось не меньше пяти тысяч книг, плотными рядами, от пола до потолка, так что не было видно стен, расставленных на полках, и он мог, если бы захотел, процитировать на память любую строчку любой страницы любой из них и еще многих тысяч других.

По изменению ритма циркуляции воздуха и по присутствию в нем нового запаха он понял, что в комнату кто-то вошел, и определил, кто этот человек, еще до того, как тот закрыл дверь. Он тихо приветствовал гостя на языке, на котором могло говорить меньше тысячи людей на земном шаре.

И мистер Сароцини, приближаясь к постели, ответил на приветствие на том же языке. Он склонил голову в знак уважения, несмотря на то, что старик не мог этого видеть. И остался стоять. Сидеть в этой комнате не было разрешено даже мистеру Сароцини.

«Все мы чего-то боимся». Это была Девятая Истина, прекрасно известная мистеру Сароцини. Он боялся только одного: этого старика, лежащего в комнате, пахнущей старой кожей и истлевающей бумагой.

– Какие новости ты принес? – спросил старик.

– Два с половиной месяца. Опасность выкидыша почти миновала. Все хорошо. – Он мог сказать ему больше, но не сказал.

– Мы знаем пол?

– Нет, еще слишком рано.

Старик улыбнулся, будто наслаждаясь жестокой, ему одному понятной шуткой.

– Это будет девочка. Две тысячи лет они ждали мальчика, а мы дадим им девочку.

– Ты уверен, что это девочка? – спросил мистер Сароцини.

– Я знаю.

– Ясно, – с сомнением в голосе сказал мистер Сароцини, поморщившись от того, как старик это сказал: резко, будто ударил хлыстом. Отсвет от свечи ползал по старческому лицу. Она давала света как раз столько, сколько нужно было, чтобы посетители не блуждали в потемках, и тусклый отсвет будто гладил пергаментную кожу. Когда-то это лицо впечатляло своей красотой, и до сих пор его черты несли в себе западноевропейскую гордость и аристократизм, несмотря на то, что поверхность лица усеивали темные пятна и наросты. И, несмотря на то, что мистер Сароцини смертельно боялся этого человека, любовь, которую он испытывал к нему, не уменьшалась, а, наоборот, росла с каждым годом.

– Когда ты придешь в следующий раз?

– Скоро. Когда будет что поведать.

– Тверд ли ты?

– Да, я тверд.

Именно этот ответ желал услышать старик.

Судя по голосу, Майлз Ванроу расстроился:

– Почему вы не позвонили мне сразу, как только это случилось?

В кабинет Сьюзан вошла Кейт Фокс с пачкой отпечатанных на компьютере листов, перетянутых резинками. Она что-то спросила, но Сьюзан не расслышала. Кейт Фокс пришла совершенно не вовремя.

– Подождите секунду, – попросила она Ванроу, затем, прикрыв рукой трубку, сказала Кейт, что сейчас придет к ней сама. После того как Кейт вышла и закрыла за собой дверь, Сьюзан извинилась перед гинекологом и сказала: – Я не позвонила потому, что было одиннадцать часов вечера. И потому, что был только один приступ резкой боли, который тут же прошел. Я подумала, что это какой-нибудь мышечный спазм, реакция на вчерашнее обследование.

– Вы не должны сами ставить себе диагноз, Сьюзан, и давайте договоримся: время дня или ночи не имеет значения. У вас есть все мои телефонные номера. Я хочу, чтобы вы звонили мне – будь то в одиннадцать вечера, в три ночи или в пять утра. Единственное, что может меня расстроить, – это если вы не позвоните мне в одиннадцать часов вечера или в три часа ночи. Мы с вами в одной команде, вы и я, мы работаем вместе, и мы вместе пройдем эту дистанцию. Обещайте мне, что больше никогда так не поступите. Обещайте.

Сьюзан пробормотала невнятное извинение.

– Мне нужно это услышать, Сьюзан. Мне нужно, чтобы вы громко и отчетливо сказали: «Мистер Ванроу, всякий раз, когда у меня возникнут боли, даже самые слабые, или я почувствую, что что-то не так, или просто меня что-нибудь обеспокоит – и не важно, насколько сильно будет это беспокойство, – я позвоню вам и в одиннадцать вечера, и в три ночи, и в пять утра». Скажите это!

Сьюзан сказала. На аппарате мигал огонек второй линии, но она не обратила на него внимания.

– Ну хорошо, – сказал Ванроу. – Надеюсь, теперь мы лучше понимаем друг друга?