Книга Я иду тебя искать - Ольга Шумяцкая

Однако рассуждать о том, насколько счастлив Гриша, — одно. А видеть его каждый второй вечер, так сказать, в шахматном порядке, топчущимся перед моей дверью, — другое. Надо же и совесть знать. И меня пожалеть надо. Нормальный быт в собственной квартире даже при наличии за стенкой великой любви никто не отменял. Через неделю я опять не выдержал. Это уже становилось доброй традицией — выяснять с Женей отношения. «Последний раз! — уговаривал я себя. — Последний раз! Просто войду, скажу, что думаю, и сразу — домой! Даже слушать ее не буду! А Гриша пусть потом на лестничной клетке топчется! Хватит! Квартиру, что ли, продать? Чтобы уже никогда их не видеть и не слышать!» Я дождался, когда Гриша уйдет гулять с ребенком, и пошлепал к Жене. Дело было 1 ноября. Ровно пять месяцев с того дня, как Он умер. Потом оказалось, что это важно.

— Что ж ты опять гадишь там, где ешь? — с порога крикнул я, не дожидаясь, когда Женя впустит меня в квартиру. — Что ж ты человека третируешь? Что ты его гоняешь туда-сюда? Мало тебе, что он чуть не сдох из-за твоих свинских закидонов? Мало, что он из дома ушел, без крыши над головой остался? Тебе надо, чтобы он всеми лапами перед тобой пресмыкался? Чтобы ты его ногой под зад, а он только кланялся да благодарил?

Женя хмыкнула.

— А он не благодарит, что ли? — буркнула она.

— В общем, так, — сказал я, стараясь оставаться спокойным. — Или он живет у тебя, или я вызываю милицию, и ты освобождаешь помещение.

А что делать, случаются такие ситуации, когда приходится опускаться до шантажа. И не стыдно вовсе.

— Милици-ию? — протянула Женя с сарказмом в голосе. — Ну вызывай, миленький, вызывай свою милицию. А ты знаешь, что эта милиция сюда как к себе домой ходит? Что ее давным-давно двоюродный братец привел, то бишь прямой наследничек? Сразу после вашего субботничка, когда я еще грязь за вами подтереть не успела? Не знаешь? Нет? А что ты вообще знаешь? А помнишь, как вы все на дачу приперлись, шесть человек народу? Ах ты Боже мой! Вашу сестрицу Аленушку обидели! Мужа увели, который ей на хер был не нужен! Так вы вшестером на одну, грудью защищать! А когда муж этот, Гришенька ваш драгоценный, в больницу загремел, вы дежурства установили. Как же, не дай Бог, он ведь без яблочного сока и ваших паровых котлеток концы отдаст! А мне хоть кто-то позвонил? Разок? Просто спросить — как дела, как ребенок, как себя чувствуешь, не родила ли на досуге, случайно? Я вам чужая? Чужая. Ну и не суйтесь в мою жизнь. Ваша Аленушка правильно сказала: вы друг другу родные, а я вам приемная. А раз приемная, так и пошел вон!

И я пошел вон. Она была права — вот в чем дело. Мы ни разу ей не позвонили. Мы ни разу к ней не зашли. Мы бы с удовольствием о ней забыли, но для этого были слишком злы на нее. И поминали недобрым тихим и громким словом, а вспомнить просто так не догадались. Она была нам не нужна. Она была нам чужда. Она была нам отвратительна. Но ведь она не была в этом виновата. Она такая, какая есть, — девчонка с окраины. Почему она была грубой с нами? Циничной? Наглой? Злой? Бесстыдной? А может быть, она стеснялась нас, взрослых дядь и теть, которые, кроме всего прочего, старше ее лет на десять? Ведь она попала в нашу компанию, как попадают на Марс. И сразу ощетинилась. Начала метить территорию. Неумело отстаивать право быть такой, какая есть. А на самом деле? Внутри себя? Что? Испытывала неловкость? Чувствовала себя бедной, нежеланной, некрасивой, глупой, неловкой? Ставила защиту? Пыталась эпатировать? Хотела внимания? И чтобы субботники устраивали не по приказу, а по собственному желанию? И чтобы хоть одна из наших баб хоть однажды подошла и взяла на руки ее ребенка? Как там его зовут? И чтобы… Да мало ли что она хотела, думала, переживала! Что чувствовала, глядя на нас. Мы же ее об этом не спрашивали. Нам было неинтересно. А может быть, ничего она не хотела, не думала и не переживала. Может быть, она на самом деле такая, какой мы видели ее все эти месяцы. Хабалка из подворотни. Ну и что? Мы ведь даже не задумались над тем, что она могла бы быть другой. Не дали ей шанс. Не приблизились, чтобы посмотреть на нее внимательнее. В конце концов, она была оставлена нам в наследство, и с этим следовало считаться. Мне вдруг захотелось попросить у Жени прощения, я обернулся в дверях и замялся, не находя слов. Но она помахала рукой, мол, иди, иди, нечего тут.

Я открыл дверь и уперся в чью-то железную грудь. Грудь капитально перегораживала проем. Пришлось сделать шаг назад и рассмотреть грудь в перспективе. Это был мент в полной ментовской форме. Увидев меня, он не удивился, только отодвинул слегка с пути граблеобразной лапищей, взгромоздился в прихожую и обратился к Жене:

— Что ж это вы, гражданочка… м-м-м-м… нарушаете? Ведь я же вас неоднократно предупреждал: квартирку надо бы освободить, а то неприятности будут. Надо бы вам по месту прописочки… так сказать…

Лицо Жени приобрело свойственное ей упрямое, угрюмое выражение. И я подумал, что мент зря нарывается. Неприятности скорее всего будут у него.

— И какие же это неприятности у меня будут, каких еще не было? — поинтересовалась Женя специальным вежливым тоном. И я снова подумал, что будь мент чуть-чуть проницательнее, он бы уже бежал отсюда, сверкая пятками. Но мент был лишен проницательности. Видимо, поэтому и служил участковым, а не следователем по особо важным делам. Он открыл было рот, но тут за его спиной замаячила еще одна внушительная фигура. Я узнал братца нашего покойного друга.

— Да что вы с ней церемонитесь, Николай Федотыч! — завопила фигура. — Выселять ее, и все дела!

— Выселили одного такого! — заорала в ответ Женя. — Ты кто? Нет, ты скажи, кто? У тебя подтверждение о родстве есть? А свидетельства о рождении? — Фигура захлопотала лицом и затрепыхала руками. — Да не твое, не твое! Родителей твоих! Дедушек и бабушек! — перебила Женя его безмолвный монолог. — Ты кем Ему приходишься? Седьмой водой на киселе? Так это еще доказать надо! А я жена! Понял? ЖЕНА!

— Ты? Ты жена? — завопил братец. — Аферистка ты, а не жена! Где свидетельство о браке? А? Где, я тебя спрашиваю!

— Вот мое свидетельство! — орала Женя, одной рукой тыча себя в живот, а другой размахивая знакомой мне до боли бумажкой об установлении отцовства.

— Филькина грамота это, а не свидетельство! По этому свидетельству никто тебя сюда не пропишет, даже не надейся! — вопил дядька.

— Тебя тоже пока никто не прописал! — с блеском парировала Женя. — Ты тоже тут незаконный!

Диалог катился как по маслу. Видно было, что они репетировали его не раз и наизусть знали, что в следующий момент выдаст оппонент. Я смотрел на Женю задумчиво: мне были наизусть известны все ее штучки, да и сама она была у меня как на ладони — не такое уж это сложносочиненное произведение, чтобы копаться в причинах, следствиях, мотивах и побуждениях. Однако меня занимал один вопрос. Очень занимал. Насколько она одинока? Ощущает ли свое одиночество? Ведь что Гриша? Ничто. Нянька детям. Но — не поддержка и не опора. Что мы? Ничто. Смотрим на нее свысока. Докучает она нам здорово. Отмахиваемся от нее, как от мухи. Родителей у нее нет. Друзей, как я понял, тоже. У таких, как она, друзей, как правило, не бывает. Вот я и спрашиваю: насколько она одинока? Ощущает ли свою отверженность? Тяжело ли ей одной вгрызаться в жизнь, или она уже привыкла к тому, что не на кого полагаться и не на кого рассчитывать? Что только собственными зубами, когтями и кулаками может отбить у других кусок пирога? Не откроешь пасть — не укусишь. А не укусишь — погибнешь. Вот она и орет на двоюродного братца так, что стены трясутся, не потому, что она дрянь из подворотни (хотя и поэтому тоже), а потому, что за ее интересы некому больше поорать.