Книга Шехерезада - Энтони О'Нил

Абдур, самый младший и самый надежный, прятал в развалинах охотничьего домика на паломнической дороге прямо перед городом Кадасия на границе пустыни и поджидал курьеров, чтобы направить их в другое место встречи у Минарет-аль-Маджда — отдельно стоявшего минарета к северу от Куфы. Мальчик умный, но впечатлительный, с вечно вытаращенными глазами, он с гордостью выполнял поручения, полный благоговейного страха перед Хамидом, и с восторгом считал себя членом преступной шайки. По мнению Хамида, Абдур был не способен на предательство. Абсолютно невинный — пока еще никого не убил, даже травку не пробовал, хотя для того и другого придет свой черед, может быть, одновременно — Абдур скорее умрет, чем предаст Хамида.

Труднее было разгадать Фалама, в данный момент стерегущего Шехерезаду, хотя он Хамида не сильно волновал, потому что был далеко не таким самоотверженным, как Абдур. Фалам при всей своей пружинистой силе и молниеносных рефлексах оставался идиотом, которого погонять легче, чем овцу. Чтоб держать его на своей стороне, нужно было лишь постоянное наблюдение и бескомпромиссная твердость. «Вряд ли Фалам заслуживал смерти», — думал Хамид и питал искреннюю надежду, что подобной необходимости не возникнет.

Хамид испытывал невыносимую тяжесть. В иные моменты он ни в чем не мог найти утешения, тем более во сне. Жизненные обстоятельства порой представлялись невероятно сложными, мстительными, смертоносными. В такие минуты он особенно страстно черпал радость в гашише, хотя порой и травка казалась не убежищем, а клеткой, что, впрочем, не препятствовало ее регулярному учащавшемуся приему. Точно так же он не способен был противиться силам, толкавшим к убийству, слишком могучим и слишком загадочным, слишком тесно связанным с воспоминаниями, терзавшими его во сне.

Едва Хамид повернулся, чтобы спуститься с насыпи по ненадежным, лениво осыпавшимся камням, как услышал сверху голос. Он остановился, склонил к плечу голову. Сначала он ничего не понял, но, поняв, не хотел верить: с самого верха развалин дворца вновь прозвучал женский голос: девичья песня, летевшая по ветру:

Нежусь в объятьях прохладной ночи, Но страсть зажигает мне сердце и очи.

Хамид стиснул зубы. Шлюха. Оглянулся на сверкнувшего глазами Саира, на путников, находившихся почти за пределами слышимости. Если песня продолжится, парень или старуха непременно услышат. Оглянутся на дворец, запомнят женский голос.

Сердце Хамида бешено заколотилось: нельзя терять время. Он соскользнул с кучи вместе с небольшой лавиной кирпичных обломков, с трудом сохранив равновесие, и во всю прыть помчался к развалинам дворца. Наполовину поднявшись, первым делом решил отдышаться, пылая негодованием: шлюха отлично знает, что делает, она неутомима.

Как прогнать воспоминанье, От которого тает лед, полыхает желанье?

Он приказал Фаламу следить, чтоб из вонючей пасти ничего, кроме зевоты, не выходило, но Фалам перед красавицей превращался в тупого мальчишку, становился легкой добычей чарующей женщины. И память у него не лучше, чем у насекомого. Хамид проклинал себя за непредусмотрительность.

Подъем по спиральному пандусу вытянул из него весь запас сил, но он пока неплохо ориентировался, нырнул в темную утробу царской спальни, полный решимости. Хамид увидел Шехерезаду, которая стояла, изящно округлив руки, перебирая струны воображаемой лютни, радостно щебеча в немигающем свете лампы, словно покоряя неподатливое сердце возлюбленного. Перед ней сидел слабоумный Фалам, скрестив тощие индусские ноги, завороженно облизываясь кошачьим языком.

Вижу в стройном минарете дивный…

Она едва успела изобразить изумление при появлении Хамида.

Он бросился на нее, грубо швырнул на землю. Шехерезада громко вскрикнула: «Все еще старается поднять тревогу, сука», — подумал Хамид и потной ладонью заткнул ей рот, сунул под губу кончик лезвия ножа, прошипел:

— Ни слова! Слышишь?

Как ни странно, взгляд ее выражал согласие, без всяких признаков страха.

— Слышишь меня, свинья?

Она кивнула, глядя ему в глаза. Тяжело дышавшая грудь вздымалась и опадала. Он оторвался от нее и повернулся к Фаламу. Дурак поднялся на ноги, попятился, споткнулся, напрягся пружинистым телом, однако не убежал. Хамид налетел на него, как сова, стиснул пальцами глотку, ударил о стену, подняв тучу пыли.

— Разве я тебе не говорил? Разве на тебя нельзя положиться? — Резкий голос дрожал от волнения. — Ты хоть понимаешь, что она хочет сделать?

Пригвожденный к стенке, Фалам облизывался, как наказанный пес, а с лица его не сходило выражение сексуального возбуждения, прилипшее как маска.

— Хочешь, чтоб я убил тебя? — взвизгнул Хамид, стиснув нож. — Из-за шлюхи?

Фалам не нашел ответа, и Хамид в приступе ярости бросил его на землю, ударил ногой, плюнул в ошеломленную физиономию.

— Она околдовала тебя, дурака, не заметил? Неужели я днем и ночью тут должен торчать? А? Неужели ни на кого нельзя положиться?

Фалам в сексуальном восторге утратил дар речи.

Хамид презирал его, готовый в ту минуту убить любого — целый мир, — и помочиться на могилу.

— Пошел вон, — рявкнул он, снова набравшись сил, махнув рукой в проход. — Убирайся! Сейчас же! — Снова отвесил пинок Фаламу, убегавшему по-паучьи на четвереньках, ударил грязной рукой в лицо. Хамид ощутил нестерпимую усталость. Меньше всего ему хотелось слышать жалобный женский голос:

— Ты сделал мне больно, Хамид.

Он оглянулся, бросив на Шехерезаду пылающий взгляд. Она царственно возлежала на искусно разложенных подушках, словно насмехаясь над насилием окровавленными губами, жалобно помахивая красноватыми пальцами. Охваченный примитивным порывом, он впился в эти губы, всосал кровь, глотая, как зверь. А когда оторвался, все кругом завертелось… потолок кружился, стены сдвигались и раздвигались… он не мог удержаться на месте, как пьяный. Спотыкался, гримасничал, ощущая во рту сильнейший металлический привкус, беспомощно сползал по стене. Он чувствовал себя полностью опустошенным. Посидел минуту, крепко зажав глаза правой рукой, сдерживая боль.

— Хамид… — через некоторое время испытующе молвила Шехерезада и, не услышав ответа, продолжила — Хамид, зачем ты это сделал?

Нет ответа.

— Зачем ты меня ударил, Хамид? Зачем грозил ножом? Потом поцеловал… Что я такого сделала?

Нет ответа.

— Я пела, чтобы развлечь его. Разве это преступление?

Рука его сжалась в кулак.

— Неужели песня так рассердила тебя, Хамид?

Он вдруг отдернул руку и усмехнулся.

— Ты пела, чтобы привлечь внимание, поднять тревогу.

Она как бы обиженно отвела глаза: