Книга Помощник китайца. Я внук твой. Две повести - Илья Кочергин

Это всё быстро заканчивается на пятом этаже. Я тихонько открываю дверь с изображением огнетушителя, которую Муки вечером нетерпеливо распахнула. Снова вижу там свёрнутые пожарные шланги и алюминиевые брандспойты, которые уже не кажутся мне смешными. Потом я прохожу в наш коридор, вставляю наш ключ и попадаю в наш номер.

Всю дорогу я думал об оставшихся маленьких бутылках красного вина со свёртывающимися головами, я думал, что откупорю их сразу, после прихода. Но вместо этого почему-то сначала бережно застилаю разорённую постель, потом вешаю на держатель душ, потом собираю в пакет весь мусор. Я доедаю надкушенное ею яблоко, выбрасываю в корзину колпачок с физраствором для линз, пакетик из-под шампуня, лежащие на полу упаковки из-под сэндвичей. Очень бессмысленное занятие — пытаться истребить признаки Муки.

Сажусь на толчок и читаю висящую на батарее бумажку — мы надеемся на ваше понимание. В ней написано на трёх языках — на английском, французском и на нидерландском, сколько чистой воды тратится на стирку одного полотенца. Я узнаю, что полотенца, которые предполагается использовать ещё раз, лучше повесить на вешалку, и только лежащие на полу будут для горничных считаться грязными.

Спустив воду, благоговейно развешиваю на вешалке те полотенца, которыми мы вытирались. И понимаю, что делать больше нечего. Это пугает.

Я устраиваюсь на аккуратно застеленной кровати и смотрю в окно, на голубое небо и красные черепицы крыши противоположного здания. Это, конечно, извращение. Меня берёт просто злость на этих европейцев, даже на Муки. Как они умеют всё оформить! Почему я провожу это первое и последнее наше утро в комнате с окнами на черепичные крыши? Это что, такой изощрённый кич?

Мне хочется курить, но это номер для некурящих. Меня ведь вчера спросили, какой мне хочется номер, и я ответил, что для некурящих. Зачем?

Я высовываюсь в окно, чиркаю зажигалкой, затягиваюсь. И опять ужасаюсь тому, что меня преследует этот проклятый кич, неистребимый хэмингуэй — мощённая булыжником улочка Жозэфа Плато. И никуда не денешься. На ней два ресторанчика — Пёти пуассери и ещё какой-то, я не вижу. Классические утренние официанты, которые выплёскивают грязную воду на мостовую. Это праздник, который всегда с тобой, и от него действительно никуда в этой жизни не денешься, если начитался дурацких книг в молодости. Сейчас ещё, не дай Бог, пройдёт молочник с козой или зеленщик с зеленью. Или продавец жареных каштанов, или шарманщик.

Я опять сажусь на заправленную кровать и, наконец, свёртываю голову этим бутылочкам, которые, я знаю, не принесут мне успокоения. Если что-то меня и сможет немного успокоить, так это тяжёлое похмелье. И я вдруг понимаю, что давно уже пью не для краткого ощущения эйфории, не для лёгкости, которая наступает, когда алкоголь живёт в твоей крови, а для того искупительного момента, когда он её начинает покидать. В эти утра, когда ты должен собрать всего себя для дальнейшей жизни, мобилизовать все доступные тебе душевные и физические силы и выстоять в полном одиночестве, в эти утра я живу в полную силу.

Я начинаю собирать свой рюкзак. Сборы в дорогу — всегда маленький выход, всегда маленькое подобие планов, маленькая иллюзия будущего. Правда, сейчас это выглядит совсем уж иллюзорно, скорее я убираю следы своего присутствия.

Я медленно складываю в рюкзак оставшийся сэндвич, апельсин, грязные носки, записную книжку. В книжке я нахожу свёрнутый листок со стихотворением моей соседки Маргерит. Там ещё записан её электронный адрес. Стихотворение называется «Словарик». Я, наконец, прочитываю его.

Смотри. Вот твой зрачок. Вот солнце. Вот холод, которым тянет на тебя Сквозь распахнутое окно. Вот вода, в которой тебе так нравится плавать.

А вон чайник, посвистывающий на огне, На газовой плитке. Хлебный нож, брошенный на столе.

Хорошенько запомни все эти вещи. Сегодня или, может быть, завтра Они пойдут своим собственным путём.

Стихи Е. Герлах. Перевод с английского.

Европейцы, одно слово. У них больше и тем-то нет кроме чайников и хлебных досок. Были бы темы посильнее, они бы и поизвестнее в мире стали бы.

Вот, например, тема — Муки ночью сказала, что с тринадцати лет хвалилась подружкам, что переспит с русским. Уж больно ей хотелось. Эту тему как понимать? Я бы написал лучше такой стих — спишь, спишь с Муки, и вдруг эта Муки такое заявляет.

Я собрал рюкзак и вышел, не попрощавшись с девушками на ресепшене, которые устроили мне такой мрачный хэмингуэй. Мой путь лежал в район Флажэ, где была контора Бенуа.

Хотелось домой. Не то что в Москву или к жене с сыном, а просто куда-нибудь домой. Я не был дома уже тысячу лет.

Наверное, проснуться летом на даче, выйти на пахучую терраску, забраться к бабушке на колени, и чтобы она меня потом покормила жареной картошкой. Больше всего на свете я люблю бабушкину жареную картошку, которой не ел тоже тысячу лет.

Мои родители снимали на лето четверть деревенского дома в ста километрах от Москвы и отправляли туда сидеть со мной бабушку. Там мы и собирали наши травы, бегали с ней по утрам.

Надо ей не забыть позвонить хоть перед отлётом. Мол, скоро приеду.

Там же проверяли очень сильно — кто отец, кто мать, кто сват, кто брат. Ну, а раз я под присмотром, вроде как, росла, у Ворошилова на хозяйстве работала, то мне и легче. А всё равно — полгода, наверное, проверяли. А я пока на базу пошла овощи перебирать.

Вот, в августе вызов c Кузнецкого моста приходит: «Приехала хозяйка… сейчас тебя повезут к хозяйке». А она была по лёгкой промышленности. И как сейчас помню — около Красных Ворот там какой-то текстильный комбинат был. Туда приехали, она на меня поглядела и говорит: «Какая худенькая! Но ничего, у нас отъешься».

А я неграмотная была, вроде Золушки — ну и про себя кое-что ей тоже ответила. Не могла, конечно, это вслух высказать, но ведь могла подумать, да?

Обидно просто стало. Я ведь сама по себе такая была, что могла поделать? Отъедайся — не отъедайся… Так и не отъелась никогда.

Они поговорили, а потом меня опять отправили обратно. Перебирать овощи. А к седьмому ноября опять вызвали. Видно, с готовкой они там не справлялись, — всё-таки праздник, гости…

Взял меня на машину Фердулов, и мы от Ворсонофьевского переулка по центру и — по Можайке. Я еду, все оглядываюсь, а потом смотрю — Одинцово. Я думаю: «Где ж я видела это?»

А я читала, в газете что ли, было про Одинцово написано. Вспоминала, вспоминала, так и не смогла вспомнить. Доехали до леса, где Маленков живет, у него только забор начался, и — машина испортилась. А нам дальше, за Маленкова, нужно было ещё. Пошли пешком. Прихожу — а там Максик, собака, была. Здоровая такая, добрая, всё хвостом машет.