Книга На Фонтанке водку пил - Владимир Рецептер

О смерти Леонида Ильича Брежнева мы скорбели всем коллективом и тоже вдали от Родины.

За завтраком переводчица Наташа вошла в кафе братиславского отеля «Девин» и сказала, что слышала по радио траурную весть. Басик переспросил, сама ли она это слышала, и она сказала: «Сама».

Тогда Миша Волков задал вопрос: «На каком языке?» И переводчица сказала: «На словацком».

Из уст в уста и от столика к столику известие распространилось по всей столующейся труппе, и после живых, но приглушенных оценок актерские лица приняли мужественное выражение хорошо скрытого горя, а движения челюстей, в соответствии с моментом, печально замедлились.

Помимо общей печали в коллективе возникло и частное замешательство насчет того, будет ли театр играть гастрольный спектакль или нет. Мнения разделились, но большинство сошлось на том, что в день смерти исторического человека показывать «Историю лошади» не очень тактично.

Дина Шварц вспомнила, что в день смерти Сталина в «Ленкоме» было назначено какое-то совершенно не подходящее случаю представление, в огромном зале сидело человек сто, но поступило указание играть, и спектакль играли.

Замдир Белобородов, имея в виду смерть Леонида Ильича, со значением сказал:

— На этот случай Рейган назначил «час икс».

Что такое «час икс» и во что он должен вылиться для нас, никто не знал. Неясно было и то, сам ли Рейган сообщил о своем решении Роме Белобородову или поручил это другим лицам.

Вскоре стало известно, что указаний из консульства можно ожидать не раньше двух часов пополудни, и все тихо разошлись, стараясь не встречаться взглядами в Доме мод и увешанных знаменитыми люстрами магазинах «Светидла». В два часа спектакль был отменен, а вечером администрация отеля «Девин» предоставила коллективу скромное помещение во втором этаже для проведения траурного митинга.

Артисты и цеха стали собираться и рассаживаться, сдерживая случайные реплики, поэтому шарканье и скрип стульев раздавались с особенной резкостью. Вадим Медведев как человек мастеровой заинтересовался формой и выделкой своего стула: как именно собран, гвозди или клей, какой материал пошел и нет ли где марки завода или имени мастера; он поднял изделие вверх ножками, приблизил к лицу и вертел над нашими головами, пока другая половина знаменитой семьи Валя Ковель не осадила его в прямом и переносном смысле.

— Нашел время! — внятно сказала она мужу, выхватив у него стул и усевшись на него с официальным выражением лица.

Одеты были по-разному: кто в полудомашнем виде — спустились-то из номеров, — а кто в известном приближении к трауру. Лавров надел черный галстук, и стало ясно, что ему досталось говорить, а Гога пришел в серой курточке, из чего следовало, что он выступать не станет.

Стриж уселся в первый ряд и до конца митинга все оглядывался и оборачивался, интересуясь, кто и как реагирует на выступления и выступающих. А Сеня Розенцвейг вошел в зал в темном пиджаке, держа под мышкой черный футляр, и стало очевидно, что мы услышим скрипичную музыку.

Открыл митинг, конечно, Толя Пустохин, парторг, и сразу предоставил слово директору Суханову, которому предстояло играть на митинге первую роль.

Тут, пожалуй, уместно упомянуть, что наш директор не в первый раз объединил свои творческие силы с коллективом. Еще в начале 1950-х он, будучи тенором, появлялся к началу спектакля «Враги» М. Горького и в нужный момент соединялся за кулисами с Заблудовским и Лёскиным. Помреж Зина Либровская давала отмашку, и трио запевало печальную песню о горькой участи российского пролетариата: «Маслом прогорклым воняет удушливо…» и т. д. Закулисное пение создавало нужную атмосферу для тех, кто играл «врагов». То есть уже тогда Геня Суханов — так называли его участники трио — с полным правом подходил к кассе, чтобы получить свои «разовые». Теперь у него была лучшая, директорская зарплата, и, надо отдать ему должное, вместе с Толиком Пустохиным он отлично смотрелся в обстановке похоронного обряда. С бледным одутловатым лицом Геня говорил ровным драматическим тенором, без тремоло, но с внутренним чувством, употребляя доступные даже потрясенному сознанию слова.

— …перестало биться сердце… глубоко скорбим… борец за мир… коллективный разум…

Лично до меня заново дошла образная глубина мысли о «коллективном разуме». Особенно заинтересовал вопрос о процессе его сбора и месте размещения. Если весь коллектив единодушно и добровольно поотдавал собственный разум во всеобщую складчину и этот общак помещен в особом месте, то с чем же остается каждый отдельный член коллектива? Вызывали интерес температура хранения, общий объем серого вещества, а также размер сосуда, в котором коллективный разум доводят до кипения («кипит наш разум возмущенный»), и вопрос о том, сколько времени его кипятить, пока не выварится новый генсек… Впрочем, скорее всего, эта мысль возникла не во время траурного митинга, а гораздо позднее, и невольный анахронизм — следствие разнузданного перестройкой воображения.

Тут дали слово Кире Лаврову, который подготовился к событию слабее, чем Суханов, и присоединился к сказанному директором. От себя он добавил, что воочию видел Леонида Ильича всего один раз, но те, кто видел его чаще, уверили Киру, что это был добрый человек.

Сеня Розенцвейг сидел сбоку, так, чтобы удобнее было выйти вперед, и то отстегивал, то снова закрывал замки на футляре, стараясь, чтобы они не щелкнули. Но никакого понятного знака ему не подали, и Сеня так ничего и не сыграл.

Когда митинг был закрыт, все заметно раскрепостились, потому что в связи с отменой спектакля вечер и ночь впереди были совершенно свободны и как по долгу, так и по обычаю предстояло помянуть доброго человека и генерального секретаря. Тут же составились соответствующие общежитию компании и расфасовались по номерам. У всех с собой было, а у кого уже не было, запаслись днем…

Мы пошли скорбеть вчетвером, все беспартийные: Басилашвили, Волков, Розенцвейг и я. Когда первая поминальная рюмка, предложенная Олегом, прошла на удивление удачно, он объяснил, что причиной тому сам Леонид Ильич, который хорошо относился к русским обычаям вообще и к поминальной водке в частности. Олег предложил не делать большой паузы между первой и второй рюмками, а дальше посмотрим…

Никто возражать не стал, тем более что хозяином номера был Семен, человек не только большой музыкальной одаренности, но и высокого понимания момента, что он и доказал, немедленно разлив по второй.

Когда вторая прошла не хуже, а может быть, и лучше, чем первая, я спросил Сеню, кто посоветовал ему прихватить скрипку на траурный митинг и почему он, в конце концов, не сыграл? На что Семен, подкладывая нам консервной закуски, признался:

— Вообще-то Гога…

— Что он сказал? — потребовал ответа Миша Волков.

— Он сказал: «Возьмите скрипку, сыграете Шопена…» — Сеня махнул рукой и добавил: — А, не в этом дело!..

Сеня Розенцвейг так часто употреблял в разговоре присказку «не в этом дело», что и мы стали пользоваться характерным выражением для того, чтобы намекнуть на самого завмуза. Иногда мне начинало казаться, что Сенино присловье не так просто, как кажется, и несет в себе бездну тревожащих смыслов.