Книга Слеза чемпионки - Ирина Роднина

И мы с Зайцевым сами начали готовить себя к олимпийскому году. Переговорили с Жорой Проскуриным, он нам как тренер очень помогал в эти летние месяцы. Но самое главное — мы сами засели за музыку. Не одни, конечно, здесь нам помогал лучший тогда в этом деле специалист Алик Гольштейн. Вся музыка последних наших лет — это целиком и полностью заслуга Гольштейна.

Мы оказались в тисках времени, точно так же, как у нас случилось в семьдесят пятом, когда мы пришли к Татьяне — ни музыки, ни программы. А здесь мало того что нет ни музыки, ни программы, необходимо еще приводить себя в порядок. Ни с чем старым мы выйти не можем. Мы оказались зажатыми в жесткие рамки. Алик работал с Еленой Анатольевной Чайковской, и лучшую музыку она всегда отбирала первой. На произвольную программу мы набрали мелодии из произведений Пахмутовой, а на короткую взяли стилизованную современную обработку «Полета шмеля».

К тому времени мы купили в Малаховке маленький участок. Дачка на нем была — одно название. Потом уже построили нормальный дом, который остался при разводе Зайцеву. На весь июнь, когда вся группа и Татьяна Анатольевна отдыхали, мы с Зайцевым переселились на эту старенькую дачу. И оттуда, поскольку в Москве катки летом закрывали, ездили на тренировки во Дворец спорта АЗЛК — это был наиболее удобный для нас вариант. Сначала в день отрабатывали по одной, потом уже перешли на две тренировки.

Единственный человек, который приходил к нам на тренировки — это Жора Проскурин. К концу лета мы поехали с Татьяной на первый сбор, уже вместе со всеми ее учениками. На первую тренировку она пришла к нам вместе со Светой Алексеевой. При чем тут Света, танцевальный тренер? Но вроде бы тоже какая-то помощь, сидела, внимательно смотрела. Короткую программу мы уже скомпоновали, оставалось ее только раскрасить. То есть по элементам она уже была собрана. А в произвольной быстрые части уже были составлены, в этом мы с Зайцевым всегда были сильны, но оставались еще не готовые медленные куски.

Нас совершенно не смущало, что музыка Пахмутовой, невероятно популярная в нашей стране, в мире была неизвестна, а нам предстоит выступать с ней перед международными судьями. Под классику мы никогда не катались. Считалось, что классика — не мой стиль, хотя я очень жалею, что это не сбылось, потому что мечтала о Рахманинове. Но Татьяна Анатольевна боялась нас в эту сторону разворачивать, а Жук просто не мог при всем желании.

По большому счету, я ушла из спорта абсолютно удовлетворенной. Все, что можно было завоевать, завоевала. Но если говорить о творческой стороне фигурного катания, тут я не могу сказать, что испытала полное удовольствие. У меня, кроме «Калинки», больше ничего индивидуального, когда программа ставилась конкретно для меня, таких работ больше в общем-то и не было. Жук не очень умел сам такое делать и никого никогда на помощь не приглашал. Татьяна изначально боялась сдвинуть нас с накатанной колеи. А потом мы уже и сами примирились.

Могу сказать, что наши программы создавались как спортивные. Ясное дело, никто нас перекатать не мог, но в художественном плане они не относились, скажем прямо, к числу шедевров. Короткие программы еще носили признаки исключительности. Может быть, именно они — мой конек, во всяком случае, я их обожала. Могу привести целый список программ, которые запомнились: «Неуловимые мстители», «Время, вперед!», «Цыганский танец» из «Дон Кихота».

При подготовке к Олимпиаде мы очень медленно входили в форму. Шесть элементов короткой программы мы довели до абсолюта. Но тридцать лет для фигурного катания — много. Я не могла по пятнадцать-двадцать раз повторять элементы или связки, как это делают молодые. Мы работали по своему расписанию. Утром катались час — час пятнадцать, иногда и полтора часа, из-за того, что происходило долгое раскатывание — пожилые все же люди. А вечером мы выкладывались за сорок пять минут. Иначе, я понимала, мы физически не выдержим, устанем раньше времени. Работали четко, элементы повторяли по два-три раза, а в последний период подготовки к Олимпийским играм — только по одному. Некоторые даже не повторяли, а накатывали их уже в отрезках программы.

Что же касается физической подготовки, то тут со мной все было ясно, я вся зашитая-перезашитая, но самое удивительное, что Зайцев еще тяжелее меня работал. Я все время его спрашивала: кто рожал? Он в тот год сильно размяк. А я держалась, потому что мне пришлось сначала лежать, ребенка сохранять, потом рожать, потом восстанавливаться. А он год ничего не делал. Хотя Зайцев, я все время говорила, не случайно родился в год Золотого Дракона. Ему во всем в жизни очень везло. Может быть, сейчас нельзя так утверждать, но в принципе ему всегда фартило. Он был единственным мужчиной в Советском Союзе, который ушел в оплачиваемый декретный отпуск по беременности жены.

Осень 1979-го. Как сейчас помню, город Вильнюс. Татьяна сидит, мы перед ней прокатываем отрезки, взрослые люди, я же почти ее ровесница. Когда закончилась тренировка, она вдруг выдает, громко, эмоционально: «Ой! Как хорошо все сделано! Может, вам действительно тренер не нужен?» Но рядом с нами все время был Проскурин. А она продолжает: «Вы всё потрясающе сделали». На что я ответила: «Да нет, с нами работал другой тренер». Проскурин даже немножко испугался, тем более мы ему сказали: «Жора, давай сделаем таким образом. Мы от Татьяны не отказываемся, но можем поставить вопрос, чтобы ты с нами поехал на Олимпиаду». Но Жора не захотел этого. «Ребята, — сказал он, — мне этого в принципе не надо. Я вам и так буду помогать насколько могу, но не надо ничего заявлять».

Мне кажется, что весь период после моей беременности и до Лейк-Плэсида я вытащила сама. У меня в хвосте плелся Зайцев, он был не готов бороться. Это был самый тяжелый год в моей карьере, но вместе с тем и самый яркий. Вероятно, и для Татьяны он тоже оказался не самым плохим. Но этот успех я вытащила буквально на себе. Когда я принимаю для себя какое-то решение, то не отступаю, но, скажу честно, до ноября я для себя окончательно не решила, пойду я на покорение в феврале следующего года третьей уже Олимпиады или не пойду. Я для себя оставляла тогда и запасной вариант — проститься с публикой до Олимпиады, в декабре, на традиционном турнире «Нувель де Моску».

В сентябре, когда мы приступили к серьезной подготовке, проходил так называемый комитетский сбор. Он состоялся в Запорожье. На катке были положены деревянные настилы вровень с высотой бортов. Все руководство, начальники и тренеры сидели за столами на этих настилах, то есть возвышаясь над нами. У меня таких нелепых тренировок в жизни было немного. Мы знали: Жук хотел, чтобы ставили на молодых — Черкасову и Шахрая. Я поняла, что шансов у меня немного, но я должна их использовать по полной. На этой тренировке при зрителях, да еще таких непростых, я прыгнула четыре раза двойной аксель, самый сложный для меня элемент. Два раза прыгнула сама и два раза в паре. Восторженную реакцию я почувствовала лишь за тем бортом, где сидел Юра Овчинников. На помосте — что-то вроде немой сцены из «Ревизора». Жук уже всем сообщил, что у Родниной этого прыжка нет. Летом в Томск приезжал сотрудник комитета, отвечающий за парное катание, и видел, что я даже простой двойной риттбергер еле-еле исполняю, а о других прыжках и речи быть не может. Вроде бы честная информация, что Роднина тяжело входит в форму, прыжков у нее нет.