Книга Куприн - Олег Михайлов

А разве, спрессованная бессмысленным грузом самодержавия, не протестовала русская интеллигенция? Не та интеллигенция, какою ее себе представлял скверной памяти бывший околоточный надзиратель, который отечески распекал нашумевшего обывателя: «А еще интеллигентный человек, в крахмале и при цепочке, и брюки навыпуск!» А истинные печальники и великомученики страны, ее совесть и мозг и нервы. Вспомните декабристов, петрашевцев, народовольцев, переберите в уме весь кровавый синдик наших современников, борцов, сознательно погибших на наших глазах за святое и сладкое слово – свобода. Посмотрите: весь цвет и свет России, целые ряды ее молодых поколений, ее лучшие умы и чистейшие души прошли сквозь тяжкое горнило каторги, ссылки, жандармских застенков, одиночек – прошли и вышли оттуда, сохранив твердую веру в человечество и горячую любовь к человеку. Вспомните и нашу многострадальную литературу, этот термометр угнетенного общественного самосознания. Она задыхалась, принужденная к молчанию, надолго совсем замолкала, временами жалко мелела, но никогда и никто не мог поставить ее на колени и приказать говорить холопским языком…»

Но разруха, страшная разруха, надвигающаяся на страну, пугает и ужасает Куприна. Это навязчивое словцо встречало его повсюду: он натыкался на него в газетах, манифестах и приказах, в вагонных разговорах и семейной болтовне. Разруха уже стучалась в калитку зеленого гатчинского домика: деньги ничего не стоили, скромные драгоценности Елизаветы Морицовны – брошка, серьги, три кольца, брелок и цепочка – были в ломбарде. Хорошо еще, друзья не забывали Куприна. Как-то появился незнакомец, гнавший перед собой потощавшую корову. На недоуменные вопросы он ответил, что это Ванечка Заикин купил корову для Куприных и послал ее через всю Россию…

Зловещие симптомы разрухи Куприн видит повсюду – и в длинных очередях за хлебом, и в разложении петроградского гарнизона, обратившего казармы «в ночлежку и в игорный вертеп», и в шумной деятельности анархиста Мамонта Дальского, артиста с большим драматическим дарованием и с «темпераментом Везувия», совратившего и поведшего за собой, за своими бредовыми идеями горсточку безусой зеленой молодежи, и в начавшемся неуклонном развале русской армии, которой Куприн по-прежнему горячо желает победы…

Не понимая, что народ устал от войны, не хочет и не может ее продолжать, он резко осуждает участившиеся случаи дезертирства, братания с немцами, отказа воевать. Особенно болезненно воспринял Куприн весть о том, что в числе полков, расформированных приказом военного министра за массовую неявку личного состава, оказался и 46-й пехотный Днепровский, в котором он начинал свою офицерскую службу.

Насколько отошел Куприн от собственных прежних взглядов на армию и ее роль в обществе, некогда высказанных в «Поединке»! Он убежден в благотворных переменах, якобы произошедших за двадцать лет как в русской армии вообще, так и в «родном» полку: «Уходили один за другим древние закоренелые мордобойцы, бурбоны, трынчики и питухи с образованием шморгонской академии. Офицерский состав обновлялся воспитанной, вежливой, гуманной молодежью. Прививалась забота офицера о солдате и доверие солдата к офицеру. Право, эти этапы казались мне чудесными».

С самого начала войны Куприн следил за судьбой 46-го пехотного полка и радовался его успехам: «Он участвовал в быстром натиске на Львов и Перемышль и в том легендарном безоружном, но безропотном отступлении, которое было вызвано предательством, продажностью, интригами и постыдным равнодушием власти. И вот теперь этот же полк выступил на позиции всего лишь в половинном составе. Где же причина такому позору? Живая страна может пережить все: чуму, голод, землетрясение, опустошительную войну, кровавую революцию, – и все-таки остаться живой. Но разложилась армия – умерла страна».

Куприн полемизирует с теми, кто желает поражения России в войне, не жалея крепких слов и именуя своих противников «историческими болтунами, трибунными паяцами, честолюбивыми мизантропами, сумасшедшими алхимиками». За военным крахом ему видится только полное разрушение, развал, пыль, мусор, обломки, щебень, а в итоге пустое дикое место, не поддающееся ни лопате, ни сохе. Идеи большевизма как таковые привлекают, даже восхищают Куприна, но кажутся ему несвоевременными, утопическими. «Пусть учение Ленина в своей идеологии высоко, – писал он. – Но оно отворяет широко двери русскому бунту – бессмысленному и беспощадному».

Его тревожит историческое будущее России, которое, это Куприн понимает прекрасно, творится в 1917 году, в поворотные дни надежд, сомнений и испытаний.

Отступление пятое

На излете

В течение первого десятилетия 900-х годов талант Куприна достигает своего зенита. В 1909 году писатель получил за три тома художественной прозы академическую Пушкинскую премию, поделив ее с Буниным. В разборе его произведений, написанием почетным академиком К. К. Арсеньевым, говорилось, что Куприн является «бесспорно, одним из самых выдающихся наших молодых беллетристов. Свободный от крайностей, в которые впадают многие из его сверстников, он остается верен лучшим традициям нашей литературы… Талант А. И. Куприна нуждается не в поощрении, а в признании. Рассказы, представленные им на суд академии, дают ему несомненное право на полную Пушкинскую премию». В 1912 году в издательстве А. Ф. Маркса выходит собрание его сочинений в приложении к популярному журналу «Нива». В противовес все сильнее свирепствовавшей моде декаданса талант Куприна и в эту пору остается реалистическим, в высшей степени «земным» художническим даром.

Однако годы общественной реакции не прошли бесследно для писателя. После разгрома революции 1905–1907 годов у него заметно падает интерес к политической жизни страны. Не было и прежней близости к М. Горькому. Свои новые произведения Куприн помещает не в сборниках «Знания», а в «модных» альманахах – арцыбашевской «Жизни», символистском «Шиповнике», сборнике московского книгоиздательства писателей «Земля». Если говорить об известности Куприна-писателя, то она в эти годы все продолжает расти, достигая своей высшей точки. По существу же, в его творчестве 1910-х годов уже заметны тревожные симптомы кризиса.

Купринские произведения этих лет отличаются крайней неравноценностью. После проникнутого ярким гуманизмом «Гамбринуса» и поэтичной «Суламифи» он выступает с рассказом «Морская болезнь», несколько необычная для Куприна по экзотичности материала (действие ее происходит сначала в Лондоне, а затем в Южной Америке, на вершине потухшего вулкана), в которой звучит отчаяние перед всемогущей властью капитализма, неверие в будущее человечества.

Гениальный ученый лорд Чальсбери, изобретший способ концентрации солнечной энергии, обреченно говорит в финале: «Общество подпадает власти самого жестокого деспота в мире – капитала. Тресты, играя в своих публичных притонах на мясе, хлебе, керосине, сахаре, создают поколения сказочных полишинелей-миллиардеров и рядом миллионы голодных оборванцев, воров и убийц. И так будет вечно. И моя идея продлить солнечную жизнь земли станет достоянием кучки негодяев, которые будут править ею или употреблять мое жидкое солнце на пушечные снаряды и бомбы безумной силы…» В эту пору пробуждается в Куприне сомнение в возможности социального переустройства общества.