Книга Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник

Он рассказал, что, когда ему было десять-одиннадцать лет, он жил недалеко от бараков. Каждое утро, когда он шел из магазина, лагерники просили его кинуть им хлеба.

“Я заворачивал хлеб в газету и кидал им, — вспоминал Буров. — Иногда я видел, что их ловили и избивали охранники. Похоронные команды я тоже видел. Они были из заключенных, за работу им выставляли водку, чтобы они не просыхали. Я помню, как бегал, играл во что-то, а они в своих робах сбрасывали тела в яму. Наши родители, упоминая об этом, говорили: «Там творится что-то ужасное». Но что именно, они не знали. И не хотели знать”.

Однажды утром, через много лет после того как канал был достроен, Буров шел вдоль берега и увидел, что у воды сидят люди — целые семьи. Все они плакали. Они сворачивали записки и засовывали в бутылки. Затем затыкали бутылки пробками и бросали вводу.

“Я спросил у них, что они делают, а они ответили, что отправляют письма тем, кто не вернулся со строительства канала, — сказал Буров. — Они надеялись, что когда-нибудь кто-то найдет эти бутылки, прочтет письма и будет помнить. Они посылали имена своих любимых людей в будущее. Они отправляли их имена по воде”.

Часть II

Демократические перспективы

Глава 10

Маскарад

В 1917 году большевики ворвались в Зимний дворец и захватили власть, но им предстояло еще подчинить себе всю империю. Желая завоевать сердца и умы людей, Ленин объявил кино важнейшим из искусств и отправил во все концы России агитационные поезда с киномеханиками и пропагандистскими фильмами. Сталин также понимал, какой ценностью обладает новый вид искусства. Хотя сам он в качестве орудия инкультурации предпочитал пистолет, всем партийцам он сообщил, что кино — “важнейшее средство массовой агитации”. Поэтому еще много лет после Октябрьской революции рабочие и крестьяне смотрели в импровизированных кинотеатрах-тентах и железнодорожных вагонах “Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков”, “Стачку”, “Октябрь” и “Киноглаз”, напитываясь революционным духом.

Но новые революции приносят с собой новые средства информации. Когда в 1985 году к власти пришел Горбачев, его главный идеолог и пропагандист Александр Яковлев провозгласил: “Телевизионная картинка — это все”. Яковлев десять лет был советским послом в Канаде и часто, сидя дома в Оттаве, смотрел канадское и американское телевидение. Также Яковлев изучал телевидение в Москве. Много лет он занимался в ЦК вопросами идеологии и лучше, чем кто-либо другой, понимал, какую роль может сыграть телевидение в деле убеждения, принуждения и гомогенизации населения такой огромной империи, как Советский Союз.

Хотя люди в Советском Союзе жили бедно и просто, почти у всех был телевизор. И все его смотрели. Яковлев понимал, что единственным ритуалом, который мог объединить интеллигентов в Прибалтике и крестьян в Сибири, был просмотр телевизора. Яснее всего ему была ценность новостной программы “Время” — каждый вечер ее неизменно смотрели почти 200 миллионов человек.

Сталин был тираном дотелевизионной эры. Он походил на восточное божество: был незримым, а голос его слышали редко. Современные ему средства коммуникации позволяли ему с легкостью управлять собственным культом. По большей части культ Сталина создавался печатью: курсами и учебниками истории, газетами, плакатами. Манипулировать таким культом было легче легкого. Фотографии Сталина в “Правде” ретушировались. Оспины исчезали. Он вырастал на голову выше. Невозможно было догадаться, что у него плохо действует одна рука.

Но система теряла жесткость, а технологии прогрессировали. Люди узнавали лидеров послесталинской эпохи — Хрущева и Брежнева — ближе, в основном благодаря телевидению, вечерним новостям. Программу “Время” придумали в ЦК в 1960-е. Это была ежевечерняя торжественная месса в закрытом атеистическом государстве. Партийные идеологи разрабатывали внешний вид и звучание программы с неимоверным тщанием. После долгих поисков на роль Старшего Брата[55] пригласили Игоря Кириллова — скромного актера с обманчивой внешностью. Кириллов вел “Время” 20 лет. Он был подтянут и носил большие очки, придавашие ему располагающий вид — он походил на доброжелательного учителя математики. Таков был публичный образ Кремля.

Кириллов мастерски владел голосом и мимикой. Мельчайшим жестом, малейшим изменением тона он превращал сводки из ЦК КПСС в божественные откровения. Самые заурядные происшествия на капиталистическом Западе он подавал так, что они казались оскорблением человечности, издевкой надо всем, что есть святого и достойного. Главное, что он умел, — привлекать внимание. “Сегодня на заседании политбюро…”, — начинал Кириллов торжественным тоном, и все замирали, ожидая дальнейших инструкций.

Как и многие служители идеологии, Кириллов при Горбачеве прошел через вынужденную конверсию. Когда в 1991 году я увидел в телестудии Старшего Брата, на нем был свитер, а лицо его выражало искреннее раскаяние. Он был благодарен за то, что ему дали второй шанс. Теперь он вел программы для молодежи. Он постоянно извинялся, а свитер носил будто рубище. “Свитер — это знак того, что я изменился, — сказал он. — Система просуществовала так долго благодаря идеологической работе партии и телевидению. Это был своего рода массовый гипноз”. По этому поводу Кириллов, кажется, испытывал неподдельные угрызения совести.

На свою эпохальную роль Кириллов был избран благодаря своей выучке по системе Станиславского. “Я мог заставить людей верить”, — объяснил он.

Кириллов вспоминал свое ликование, когда в 1961 году Хрущев объявил, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. “Когда Хрущев произносил эти слова, вышло солнце, и весь зал Дворца съездов залил свет. Мы говорили друг другу: видите, даже природа верит в наши цели! Тогда мы с женой решили завести первого ребенка, дочку. Мы надеялись, что она будет жить при коммунизме. Теперь мне стыдно, что я был марионеткой, что с моей помощью, с помощью телевидения людям затуманивали мозг”.

Авторы программы “Время” знали, как создавать образ империи, как завоевывать или по крайней мере впечатлять зрителя. Кириллова окружали звуковые и визуальные символы величия советского государства. Когда обсуждалось, какую музыку выбрать для заставки программы, телеидеологи сразу отвергли Моцарта и Бетховена. Взять немецкую музыку означало оскорбить русский имперский дух.

“Вначале показывали картинку с Кремлем, символом империи. Идея была, что волны информации исходят из этого могучего башенного шпиля, — вспоминал Эдуард Сагалаев, руководивший программой при Горбачеве. — «Время» не только информировало, но и давало указания — как местным партийным руководителям, так и большинству обычных людей. Оно было единственным связующим звеном между верховной властью и народом. Я сам видел письма, которые старушки писали Игорю Кириллову: «Пожалуйста, дорогой Игорь Леонидович, передайте Горбачеву, чтобы он сделал то-то и то-то». Кириллов для многих был кем-то между генеральным секретарем и Господом Богом. На самом деле он был даже выше генерального секретаря, потому что ведь это именно «Время» рассказывало людям, как жить. Кириллов зачитывал постановления ЦК без редактуры и сокращений: такие постановления были все равно что Десять заповедей. В этом было что-то библейское. Не мог же Моисей сократить заповеди, которые Бог дал израильтянам?”