Книга Оппозиция его величества - Михаил Давыдов

Естественно, наши герои в меру темперамента и воспитания реализовывали этот идеал, доказательства чему уже приводились (даже с «ярым» Сабанеевым все не так просто, как писал В. Ф. Раевский). А вот мнения некоторых современников о Ермолове — начальнике. «Я люблю видеть сего Ахилла во гневе, из уст которого никогда не вырывается ничего оскорбительного для провинившегося подчиненного»; «в офицерском кругу был он душею весь нараспашку, здесь не было чинов, и офицеры, забывая их, никогда не забывали, что находятся перед Ермоловым, к которому привыкли питать глубокое уважение, благоговейную любовь и преданность». Показательный эпизод приводит П. Х. Граббе. Под Дорогобужем во время отступления в 1812 г. Ермолов послал его к Дохтурову с приказом тому немедленно выступать. Во время поисков Дохтурова, пишет Граббе, «несколько знакомых артиллеристов остановили меня, уговорили, стащили почти с лошади, усадили с собою на траве и подали мне стакан чаю. Все это время я был в каком-то забытьи, не размышляя, зачем я тут, не помня, куда послан». «Остолбенение» закончилось при громе пушек отступающего русского арьергарда. Граббе бросился исполнять приказ; Дохтуров давно уже ждал его. В Главной квартире недовольный Ермолов спросил Граббе о причинах задержки: «Не зная, что отвечать, я только взглянул на него с смущением. Проницательным и быстрым своим взглядом он всмотрелся в меня и не сказал более ни слова, ни тогда, ни после. К счастию, арьергард не был нисколько задержан; иначе намерение мое было принято загладить ошибку одним средством, которое мне оставалось». Именно такой стиль отношений Давыдов и называет «благородным обхождением»; он при этом совершенно не означает, что начальник потакает подчиненным.

При всем том не нужно идеализировать русскую армию XVIII в. Там также была жестокость, которой не может не быть, если кто-то получает возможность безнаказанного издевательства над людьми. Там тоже были поклонники муштры и шагистики. Там исчезали целые рекрутские наборы. В 1795 г., к примеру, из 400 тысяч солдат списочного состава русской армии не хватало 80 тысяч, т. е. 20 %. Да, у русской армии XVIII в. было немало недостатков. Но, как точно заметил Вл. Лапин, «следует помнить, что эта внешне несколько расхлябанная армия умело маневрировала, не боялась недостатка провианта и фуража, смело шла в бой против превосходящего по силам противника». Противопоставление ее армии Павла и Павловичей должно идти не по линии «хорошо-плохо»; и разница была, так сказать, методологическая, — в господствующем подходе. Давыдов ничего не выдумал в той концепции армии, о которой шла речь выше. Вот, что писал гр. С. Р. Воронцов, отец М. С., во время русско-турецкой войны 1768–1774 гг.: «Если солдаты будут иметь амбицию и будут сохранять строй непоколебимо, то и непобедимы будут от каких бы превосходных сил ни было, и ничто против них стоять не будет. Я разумею, что сии подробные поучения и толкования каждому рядовому господам ротным командирам трудны покажутся, но знаю то, какая великая разница есть командовать людьми, прямо выученными, совершенно знающими долг своего знания и преисполненными благородным честолюбием или такими, кои под именем солдата образ мыслей и дух крестьянства сохраняют. Сколь лестно первыми и сколь грустно последними предводительствовать!»[195] Наши герои думали так же (хотя, естественно, ничего не знали о мыслях гр. С. Р. Воронцова, исключая его сына). Можно вспомнить хотя бы ермоловские приказы войскам Кавказского корпуса, которые он сам называл «римскими» и где обращался к солдатам «товарищи!».

Однако с воцарением Павла I климат в армии изменился. Конечно, сразу «вышибить потемкинский дух» оказалось невозможно, но во многом Павел и его сыновья преуспели. Немало написано о причинах резкого усиления муштры в армии — говорят о семейных пристрастиях, о моде, о том, что это было средством подтянуть дисциплину и даже об окончательном утверждении абсолютизма, одним из знаков которого и стала парадомания. Для нас сейчас важны следствия, вытекавшие из смены господствующего взгляда на воинскую службу. Они в полной мере проявились в ходе кампаний против Наполеона в 1805–1807 гг. Д. В. Давыдов более чем красноречиво объяснил это при описании Прейсиш-Эйлаусского сражения: «…Стратегические виды решительно пожертвованы были каким-то мнимым тактическим выгодам, основанным на ложном мнении, что русскому столько же необходимо для битвы местоположение открытое, сколько французскому закрытое или изобилующее естественными препятствиями и что, сверх того, войску нашему от малого навыка его к стройным движениям в боях, выгоднее оборонительное, чем наступательное действие; как будто за семь лет перед этим при Суворове оно знало не только сущность, а даже название сего рода действия! Как будто бы Альпы с их ущелиями, пропастями, потоками и заоблачными высями принадлежат более равнинам, чем закрытым и изобилующим естественными препятствиями местностям! Но таково было рассуждение всех вообще военачальников того времени, и на сем-то рассуждении основана была мысль на открытом местоположении при Эйлау сразиться оборонительно»[196] (выделено Д. В. Давыдовым).

Итоги 1805–1807 гг. известны, правда, преимущественно политические. Видимо, не менее важны были следствия психологические. Победы французов обескураживали. Аустерлиц переживался очень болезненно; даже десятилетия спустя Ермолов говорил, что россияне не должны забывать позор Аустерлица. Желание отомстить за поражение было общим, об этом говорит множество мемуаристов. Кампании 1806–1807 гг. не могли добавить оптимизма в этом смысле, и успехи в войнах со шведами и турками утешали слабо. Естественно вставал вопрос о причинах поражений. Бесспорно признаваемая всеми гениальность Наполеона объясняла многое, но не все. Одна из причин была на поверхности. После загадочной смерти восходящей звезды русской армии Н. М. Каменского-младшего Воронцов с горечью и даже не совсем обычной для него злобой писал: «Как мало у нас людей, да и тех теряем; мы на это удивительно несчастливы; дурные же никак не умирают. Граф Сергей Михайлович (брат умершего — М. Д.) здоров, как бык. Колюбакин, теперешний мой дивизионный командир, Палицын, мой бригадный командир, будут жить еще к несчастию нашему 20 лет, и вся армия знает, что они дураки и трусы. Между тем у Колюбакина 18 баталионов в команде; что же мудреного после того, коли французы нас бьют? У них тоже в числе генералов верно есть и плохие; но таких, которые были бы и дураки и трусы, не может быть: их бы давно расстреляли; или, чувствуя себя, сами бы из службы вышли, боясь худого конца. У нас же их в отставку не пускают, хотя должно бы заплатить еще им за то, чтоб они убрались. Вот главная наша беда, которая еще дорого нам станет. Нельзя все иметь гениев; может быть и во сто лет ни одного не будет; довольно бы и того было, чтобы совершенно недостойных и посрамляющих мундир не терпеть. С нашими солдатами, и особливо с нашими офицерами, коих большая половина герои в деле, этого бы довольно; но по несчастью, почти третья часть наших генералов, особливо в кавалерии, самого простого долга своего не исполняют… Терпения нет, когда об этом думаешь. И как про это не думать, если у нас был недавно еще дивизионным командиром Воинов! А теперь такой, которому я бы в своем полку капральства не дал»[197].