Книга Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944 - Эрнст Ганфштенгль

Я застыл на месте. Мне казалось, пальцы ног вросли через туфли прямо в ковер. Проклятый Гитлер, подумал я, вот тот случай, который поднял бы его престиж и в то же время держал бы его в рамках, а у него нет даже внутренней потребности, что надо быть здесь и говорить о таких вещах. «А что вы думаете об Италии?» – спросил я в попытке оценить весь диапазон идей Черчилля. «Нет, нет, – возразил он, – давайте не будем их трогать на данный момент. Нельзя же принимать в клуб всех сразу». Мне удалось при всем моем отчаянии произнести, что Гитлеру будет интересно обсудить эту тему, и я стал возбужденно разглагольствовать о своих собственных представлениях по этому поводу. Мне необходимо срочно отыскать Гитлера, подумал я и, обратившись к госпоже Черчилль, неуклюже извинился, заявив, что забыл позвонить к себе домой, чтобы сказать, что я вернусь поздно, и попросил извинить меня за отсутствие на время звонка. «Но конечно, попросите свою жену присоединиться к нам», – сказала она.

Я позвонил в Коричневый дом. Гитлер уже ушел. Я позвонил ему на квартиру. Фрау Винтер его не видела. Потом я позвонил жене, чтобы сообщить, что не знаю, когда она меня увидит. Она в тот день устала и предпочла не дожидаться меня и не выезжать из дому. Я вышел из телефонной будки и, пошатываясь, шел по залу, и кого же я увидел, поднявшись через девять-десять шагов по лестнице? Конечно, Гитлера в его грязном белом пальто и зеленой шляпе, только что распрощавшегося с каким-то голландцем, который, как я знал, был другом Геринга и, предполагаю, в свое время снабжал партию деньгами. Я был вне себя.

– Господин Гитлер, что вы здесь делаете? Неужели вы не понимаете, что Черчилли сидят в ресторане? Они вполне могли видеть, как вы приходили и уходили? Они наверняка узнают от прислуги отеля о том, что вы были здесь. Они ждут вас на кофе и подумают, что это сознательное оскорбление.

Но нет, нет, он все еще не побрился, что было правдой. «Тогда, ради бога, езжайте домой, побрейтесь и возвращайтесь, – попросил я. – Я поиграю для них на пианино или что-нибудь в этом роде, пока вы не вернетесь». – «У меня слишком много дел, Ганфштенгль. Мне надо рано вставать» – и он вырвался от меня и ушел. Я сделал самую приятную мину на лице, насколько сумел, и вернулся к компании. Кто знает, думал я, может, в конце концов, он вернется. Я бранил себя за то, что не объяснил Гитлеру ситуацию более убедительно. В «Континентале» был узкий, обшитый панелями зал, где на каждом шагу натыкаешься на носильщиков или администраторов. Я не мог рассказать об этом в присутствии этого голландца, а Гитлер все время пятился от меня. Посему, вернувшись, я сыграл свои футбольные марши, Annie Laurie и Londonderry Air, отчего публика была в хорошем настроении. Все, кроме меня, естественно.

Гитлер так и не появился. Он просто струсил. Ранним утром следующего дня его автомобиль ждал меня возле моего дома. Мы заехали за ним и его прирученными головорезами и отправились в Нюрнберг, где, если вам угодно, он провел все утро за болтовней с Юлиусом Штрайхером. По пути туда я пододвинулся к нему в машине и рассказал все о моей беседе. Он не верил этому, а если бы и поверил, то я чувствовал, что Гесс и Розенберг уже обработали его, стараясь любой ценой не допустить такого внешнего контакта. «В любом случае, какую же роль играет Черчилль? – спрашивал Гитлер. – Он находится в оппозиции, и никто не обращает на него внимания». – «Люди то же самое говорят и о вас», – раздраженно ответил я. Но все было бесполезно. Он решил для себя не открывать карт никому. Я даже не передал ему комментарий Черчилля в отношении его антисемитизма, потому что это дало бы Гитлеру предлог, который был ему нужен. Я думаю, Черчилли оставались в Мюнхене еще два или три дня, но Гитлер прятался до тех пор, пока они не уехали.

Выборы в рейхстаг в конце июля продвинули нацистов вперед, но они все еще были далеки от цели. Имея 230 мест из 608, они стали самой многочисленной фракцией, и в течение первой половины августа новый канцлер фон Папен вел переговоры с Гитлером о его вхождении в правительство в качестве вице-канцлера. При возможности обретения полной власти, маячившей на горизонте, он стал еще более предусмотрительным, чем когда-либо, чтобы избежать компрометации при коалиции с кем-либо. «Что за человек этот Папен? – спросил он меня. – Вы должны его знать по военному времени по Нью-Йорку». – «Неофициально – он чародей, обольститель, – ответил я. – Но в политическом смысле – ветрогон». Это понравилось Гитлеру. «Значит, ветрогон! – повторил он, хлопая себя по ляжкам. – Да, это точно описывает его. – Но целиком идею сотрудничества с Папеном он не отверг. – Имейте в виду, если его тщеславию приятно продолжать жить с женой во дворце канцлера, а реальную власть они доверят мне, я не возражаю», – добавил он. Но время для этого еще не наступило. Был поздний вечер, когда мы выехали из Берлина после переговоров, закончившихся провалом, и было совсем темно. Мы все сидели молча в машине. Шрек был за рулем, присутствовали все те же Шауб, Брюкнер и Зепп Дитрих. «Еще посмотрим», – бормотал Гитлер.

Конечно, это время было самым неудачным для того, чтобы давить на Гитлера американским комплексом. Заокеанская экономика была почти в таком же плачевном состоянии, что и наша, и только и были слышны истории о гангстерах в Чикаго да скандалах вокруг мэра Нью-Йорка Джимми Уолкера. Все это давало в руки Гитлера превосходные аргументы. «Любая страна, которая неспособна справиться со своими внутренними политическими проблемами, не может надеяться на то, чтобы сыграть какую-то роль в международных делах», – обычно говорил он. Ширах и компания никогда не упускали возможности, чтобы подсунуть ему негативные материалы о нем из прессы, что он приписывал целиком либо еврейскому влиянию, либо моей бездейственности, если был в плохом настроении.

Я пришел бы в отчаяние, если бы не принял частного эмиссара Франклина Д. Рузвельта, моего старого друга по Гарварду, который вот-вот с легкостью победит на президентских выборах. Суть его послания состояла в том, что Гитлер тоже скоро придет к власти и что Рузвельт надеется, ввиду нашего длительного знакомства, что я сделаю все, чтобы предотвратить какую-либо опрометчивость и скоропалительность. «Вспомните свое пианино и постарайтесь воспользоваться левой педалью, если дела пойдут слишком громко, – передавал мой посетитель. – Если ситуация станет затруднительной, немедленно и без колебаний обращайтесь к нашему послу». Это послание чрезвычайно воодушевило и ободрило меня, и по прошествии времени я сделал именно это.

С ноябрем пришли новые выборы в рейхстаг, но, несмотря на бешеные усилия в предвыборной кампании, нацисты уступили. Их представительство сократилось до 196 мест, и вот в этот момент Шлейхер стал канцлером, чтобы применить власть, которую он так долго контролировал, находясь в одном из партийных крыльев. В его планы входило отколоть крыло Штрассера от нацистской партии, последний раз попытаться сколотить большинство с веймарскими социалистами и центром. Эта идея была не так уж плохо задумана, и в атмосфере кратковременной деморализации и финансового краха в нацистских рядах была очень близка к осуществлению. Но с ее провалом пришел окончательный разрыв между Гитлером и Штрассером, который два года спустя заплатил за эту измену своей головой.

Я всегда считал репутацию Штрассера завышенной. Он был хорошим организатором, но всего лишь еще одной из нетевтонских личностей в партии. Он был похож на левантийского торговца. Но некоторые люди все же были о нем высокого мнения, и одним из них был Шпенглер. Я часто пытался свести Гитлера и этого великого историка, надеясь, что его олимпийская язвительность хоть немного поубавит гитлеровской напыщенности. Они и в самом деле встретились без моего участия, и я узнал об этом как-то в воскресенье, когда эта тема всплыла за обедом, устроенным Вагнерами в честь Гитлера в Байрейте. Я видел, что Гитлеру было неловко говорить об этом в моем присутствии, когда он изображал сонливость, чесал ухо и уверял, что Шпенглер высказывался только об условиях компромисса, что все его прошлое уж чересчур монархично и консервативно и что он не обладает пониманием расовых проблем. «Ганфштенгль, вам надо было быть там».