Книга Пожарский - Дмитрий Володихин

И, вероятно, легче бы приходилось Минину с Пожарским, если бы темную, усталую, оголодавшую массу казачества не пытались использовать в лукавых затеях люди куда более опытные по части политических интриг.

Так, 5 сентября в полки Трубецкого прибыл старый его знакомый по Тушинскому лагерю, советник Лжедмитрия II Иван Шереметев с братом Василием. Их сопровождала целая группа служилых аристократов с тушинским прошлым. Среди прочих — князь Григорий Шаховской, матерый крамольник и смутогон. Шереметев и его знакомцы со временем превратились в горячих сторонников королевича Владислава: хотели возвести его на русский престол, дали ему присягу… А для успеха Владислава, как претендента на русскую корону, требовалось любыми средствами сохранить польский гарнизон в Кремле. «Гости» подстрекали казаков уйти из-под Москвы, отправиться в Ярославль, на Вологду, «в иные города» и кормиться, «засев» там.

Дмитрию Михайловичу интрига Шереметевых грозила физической расправой — как когда-то случилось с Прокофием Ляпуновым. А ведь еще недавно он спас самого Ивана Шереметева от смерти… Но теперь высокородный Шереметев пренебрег его гостеприимством и отправился в лагерь другого высокородного аристократа — Трубецкого. Здесь он недобрыми речами едва не спровоцировал покушение на своего благодетеля. Что ж, Дмитрий Михайлович продолжал оставаться в глазах Шереметева мелкой сошкой: стольник, всего-навсего стольник… и всего-на-всего из захудалых Пожарских. Не по чину взял! Всякое великое дело от него — не в счет, ибо исходит от маленького человека. Таков был Шереметев. И такого склада люди подожгли Смуту на Москве, поддерживали ее горение долгие годы, а победы земцев восприняли как источник для приобретения личных выгод.

Мало того, что Пожарский оказался в рискованном положении, еще и над всем земским делом нависла опасность. Минин и Пожарский с великими трудами скрепляли северо-восточные регионы России в единое целое. Призыв Шереметева мог закончиться тем, что хрупкое это единство рухнуло бы под напором казачьего нашествия. Разбойничьего похода, слава Богу, не произошло. Да и Пожарский никак не пострадал. Однако под действием злых слов казаки «учинили в полкех грабежи и убийства великие».[212]

Усмиряя непокорство казаков, Дмитрий Михайлович помнил и о другой опасности. Ходкевич потерял обоз, лишился сильного отряда запорожцев, но не расстался с идеей помочь кремлевскому гарнизону. По свидетельствам поляков, гетман сделал еще одну попытку прорваться в центр города: «… Ходкевич не поленился и собрал в других местах провиант для польского гарнизона, находящегося в Крым-городе, подвозя его другим путем. Московиты, заметив это, тотчас же заняли место на реке (Москве), протекавшей по Крым-городу, по которой провозились продукты, расположили сильную охрану и батарею по ее берегам и отрезали доступ в замок глубокими окопами (рвами). Последний (Крым-город) был тесно окружен, так как вход и выход из него сделались невозможными. К осаде приступили 100 тысяч русских. Ходкевич возвращается с несколькими сотнями возов провианта, но с удивлением замечает большую перемену: он видит, что на берегах реки стоит инфантерия, по дороге выстроены орудия, доступ к замку везде отрезан, а 100-тысячное неприятельское войско, защищенное батареями и окопами, несравненно превосходит польские силы. Искренне пожалев о том, что завистничество вождей погубило осажденных, он отступил назад и пошел к Смоленску».[213]

Разумеется, никакого 100-тысячного войска на страже Москвы не стояло. По сведениям русских источников, Пожарский и Трубецкой вдвоем не располагали тогда и вдесятеро меньшей армией. Однако сам гетман, изрядно потрепанный в августовской баталии, лишившийся казачьих отрядов, видевший деморализацию своих бойцов, был в еще более тяжелом положении.

Пожарский, при всех нестроениях в земском воинстве, отлично подготовился к приходу Ходкевича. Разведка донесла ему и Трубецкому, что гетманская армия вновь на подходе. «Они же начали думать, как бы гетмана не пропустить в Москву. И повелели всей рати от Москвы реки до Москвы реки же плести плетни и насыпать землю. И выкопали ров великий, и сами воеводы стояли, переменяясь, день и ночь. Литовские люди, услышав о такой крепости, не пошли с запасами».[214] Новые земляные укрепления и новые артиллерийские батареи, как видно, совершенно отбили у поляков желание попытать счастья в новом прорыве.

Таким образом, осажденные утратили последнюю надежду на вызволение извне. Для них очередная неудача гетмана явилась страшным ударом.

Имеется множество свидетельств о том, на какие страдания обрек себя польский гарнизон.

«Вновь начался голод и до такой степени дошел, что всякую нечисть и запрещенное ели, и друг друга воровски убивали и съедали. И, потеряв силы от голода, многие умерли», — пишет русский современник о поляках[215]. Когда вооруженная борьба прекратилась и ополченцы вошли сначала в Китай-город, а потом в Кремль, они увидели там устрашающие знаки недавнего прошлого. Разрытые могилы, кошачьи скелетики, чаны с засоленной человечиной. Мертвецов бережно хранили, развесив туши по чердакам. Драгоценное мясо закатывали в бочки — кое-кто из осажденных запасался провизией на зиму…

Если бы весь этот кошмар выдумали победители о побежденных!

Нет, всё правда. Причем наиболее достоверные показания исходят от самих поляков, пытавшихся отбиться от русского натиска в Кремле и переживших все ужасы нескольких месяцев страшного голода.

Тот же Будило, — как уже говорилось, офицер кремлевского гарнизона, — свидетельствует о чудовищных обстоятельствах осады. По его словам, «…ни в каких летописях, ни в каких историях нет известий, чтобы кто-либо, сидящий в осаде, терпел такой голод, чтобы был где-либо такой голод, потому что когда настал этот голод и когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали, то осажденные съели пленных, съели умершие тела, вырывая их из земли; пехота сама себя съела и ела других, ловя людей. Пехотный порутчик Трусковский съел двоих своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, другой съел свою мать; один товарищ съел своего слугу; словом, отец сына, сын отца не щадил; господин не был уверен в слуге, слуга в господине; кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел. Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились, как о наследстве и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому. Такое судное дело случилось в взводе господина Леницкого, у которого гайдуки съели умершего гайдука их взвода. Родственник покойника — гайдук из другого десятка — жаловался на это перед ротмистром и доказывал, что он имел больше права съесть его, как родственник; а те возражали, что они имели на это ближайшее право, потому что он был с ними в одном ряду, строю и десятке. Ротмистр… не знал, какой сделать приговор и, опасаясь, как бы недовольная сторона не съела самого судью, бежал с судейского места. Во время этого страшного голода появились разные болезни, и такие страшные случаи смерти, что нельзя было смотреть без плачу и ужасу на умирающего человека. Я много насмотрелся на таких. Иной пожирал землю под собою, грыз свои руки, ноги, свое тело и что всего хуже, — желал умереть поскорее и не мог, — грыз камень или кирпич, умоляя Бога превратить в хлеб, но не мог откусить. Вздохи: ах, ах — слышны были по всей крепости, а вне крепости — плен и смерть. Тяжкая это была осада, тяжкое терпение! Многие добровольно шли на смерть и сдавались неприятелю: счастие, если кто попадется доброму врагу, — он сохранял ему жизнь; но больше было таких несчастных, которые попадали на таких мучителей, что прежде нежели сдававшийся спускался со стены, был рассекаем на части»[216]. Интервентам не стоило жаловаться на плохое обращение с пленными: если бы они сами проявляли милосердие в этой войне, к ним, очевидно, также относились бы с сочувствием. Но всеобщее ожесточение достигло невиданных высот. Худо, не по-христиански, поступали с русскими поляки. Так же худо, не по-христиански, вели себя с поляками русские.