Книга Похищение - Джоди Пиколт

«Плохой» — это относительная, а не абсолютная характеристика. Спроси грабителя, на что он потратил отнятые деньги, и он скажет, что накормил своего ребенка. Всех насильников в детстве растлевали, а похитители верят, что на самом деле спасали чью-то жизнь. То, что ты преступил закон, еще не значит, что ты умышленно перешел на сторону зла. Иногда граница сама подкрадывается к тебе — и не успеешь глазом моргнуть, как оказался по ту сторону.

Справа доносится журчание: кто-то мочится. Подыгрывает струе оружие, которое точат о цементный пол: это зубная щетка или спица из инвалидного кресла, которую нужно лишь как следует заострить. Из-за стенки слышны сдавленные рыдания — это Клатч. Он плачет каждую ночь, уткнувшись в подушку и притворяясь, будто верит, что никто не слышит. Самое странное — мы все тоже притворяемся, что не слышим.

— Компактный… — шепчу я.

— Ну?

И я понимаю, что не хочу задавать ему никаких вопросов. Мне просто нужно было убедиться, что и он еще не спит.

Ты навещаешь меня почти каждый день. Мы сидим, разделенные стеклом, и в четыре руки мнем глину наших отношений. Многим, наверное, кажется, что разговоры во время тюремных свиданий всегда серьезные, и пылкие, и переполнены эмоциями, накопившимися за двадцать три часа отшельничества в день. Но на самом деле мы в основном обсуждаем мелочи. Я вслушиваюсь в твои рассказы о Софи. Как она решила приготовить себе завтрак и засунула целую пачку овсянки в микроволновую печь. Я представляю себе трейлер, в котором вы живете, розовый изнутри, как собачья пасть. Я слушаю, как Грета впервые повздорила со змеей. Ты показываешь мне рисунки Софи, на которых я вижу семью угловатых человечков: точка, точка, запятая. И мой силуэт там тоже выведен цветным мелком.

И для тебя самое главное — это мои описания мира, частью которого ты когда-то была, но который забыла. Иногда я рассказываю забавные случаи из твоего детства, иногда ты задаешь прямые вопросы. Однажды ты спрашиваешь, когда у тебя на самом деле день рождения.

— Пятого июня, — отвечаю я. — Взгляни на это с положительной стороны: ты почти на целый год моложе, чем думаешь.

— Я не помню своих дней рождения, — задумчиво говоришь ты. — А мне казалось, дети это запоминают.

— Мы праздновали твои дни рождения. Ничего особенного: кино, боулинг, сладости.

— А когда я жила здесь?

— Ну, — запинаюсь я, — ты была совсем маленькой. Мы не придавали этому большого значения.

Ты хмуришься, пытаясь собраться с мыслями.

— Я помню торт. Под ним скатерть, которой у нас, кажется, не было в Нью-Гэмпшире.

Ты смотришь на меня взглядом победительницы.

— Он упал на пол, и я заплакала, потому что мы даже не начали его есть!

Эту версию я тебе навязал.

— К тебе пришли друзья из детского садика, — осторожно начинаю я. — Твоя мать целый день пила. Она пела, плясала и кривлялась, и я потребовал, чтобы она прекратила балаган. «Но это же вечеринка! — возразила она. — На вечеринках принято петь и плясать». Я сказал, чтобы она ложилась, я сам все устрою. Тогда она схватила торт и швырнула его на пол. И заявила, что если она уйдет, то никакой вечеринки не будет.

Ты изумленно смотришь на меня, и я уже жалею, что затеял этот разговор.

— Она сама не знала, что творит, — оправдываюсь я. — Она…

— Как ты можешь ее защищать? — перебиваешь меня ты. — Если бы Эрик хоть раз… если бы он…

Ты замолкаешь, и все становится на свои места: вместе с формой подбородка и ямочками на щеках ты унаследовала от меня тягу ко всему больному, надломленному Неужели этот ген передался и Софи?

— Я больше не хочу об этом говорить, — шепчешь ты.

— Хорошо, — говорю я. — Хорошо.

Ты сидишь на табурете, придавленная массой всего того, что понемногу вспоминаешь, и раздавленная всем тем, чего вспомнить не можешь. Сейчас нам зачастую не хватает слов, потому что сказать правду бывает сложнее, чем солгать. Я подношу ладонь к стеклу, как будто коснуться тебя совсем не трудно. Ты подносишь свою и расставляешь пальцы морской звездой. Я представляю тысячи улиц, по которым мы прошлись, держась за руки. Вспоминаю, сколько раз мы «давали пять» друг другу после школьных соревнований и неуклюжих семейных гонок. Порой мне кажется, что всю свою жизнь я держался за тебя.

По отсеку D ходит стихотворение:

Родился пацан с белоснежною кожей,

Любил девку трахнуть и вмазать по роже.

Его воспитали папаша и мать,

За расу свою он умел постоять.

Когда он подрос, то попал в передрягу,

И копы его засадили в тюрягу.

На суде он тогда не сломался

И во всех преступленьях признался.

И когда оказался под небом он в клетку,

Пришлось проглотить много горьких таблеток.

С честью вышел из каждого он поединка —

И ниггерам небо казалось с овчинку.

Черномазым не нравились эти расклады

И решили устроить парнишке засаду.

Напали тишком три чумазых убийцы —

И трое подохли, не успев помолиться.

И белая кость, о которой наш стих,

Ну валить вертухаев и черных борзых.

Начальник тюряги в качели вмешался,

Но тут же со страху при всех обоссался.

Губернатор позвал Национальную гвардию,

Чтоб они разогнали всю Белую Партию.

Они подбежали к парнишке-герою,

Но он был живой, как и мы, брат, с тобою.

В нем тысяча пуль, но — странное дело! —

Ни капельки крови на белое тело.

Он поднял глаза и давай хохотать,

На всех вертухаев ему было насрать.

«Разве не видите? Я же святой.

Только белые созданы Бога рукой.

На мне нету крови, хоть дырок не счесть,

Мое сердце качает лишь БЕЛУЮ ЧЕСТЬ!»

На спортплощадке нас сортируют по цвету, по два-три человека на группу. Черные играют в баскетбол, белые подпирают стену, мексиканцы сидят на корточках наискосок от белых. Площадка закрытая: потолок защищает заключенных от изнурительной летней жары, а сквозь круглые дырки в дальней стене проникает свежий воздух и солнечный свет. С крыши тюрьмы кто-то спустил гигантский флаг, частично блокирующий лучи.

На тридцать арестантов приходится один надзиратель, и всего он заметить просто не в силах. Именно поэтому спортплощадка зачастую служит местом для заключения сделок. Там исподтишка продают сигареты — как настоящие, так и самодельные: листья салата и картофельную кожуру в обертке из страниц Библии. Здесь же ведут бизнес наркоторговцы. Представители разных рас общаются, по сути, только на предмет наркотиков. У меня на глазах белый паренек, прозванный Хромедомом, ведет переговоры с мексиканцем. Он достает из кармана маркер и снимает колпачок, чтобы клиент проверил товар. Я стою достаточно близко, чтобы учуять острый уксусный запах спрятанного в маркере «винта».