Книга На Пришибских высотах алая роса - Лиана Мусатова

Думала о своем и Катя по дороге в камеру. Думала о том, будут ли искать майора и устроят ли им встречу. По инструкции она не имела права называть свою истинную фамилию и имя никому, кроме представителей того ведомства, которое ее отправляло на задание, поэтому и твердила: «Я Катя Каверина». В этом ведомстве она знала только майора Кочина, и все время просила, чтобы ей устроили с ним встречу. Только ему одному она может рассказать то, что должна рассказать. Но встречу им не устраивали – не считали нужным. Откуда ей было знать, что, и арестована она по подаче Кочина, что видел он уже ее, что она была в разработке на предмет шпионажа в пользу немецкой стороны.

Часовой, сопровождавший Катю в камеру тоже думал о своем. О том, что хороша девка до умопомрачения и уж натешится он ею, когда она попадет в его руки. А что она попадет, он не сомневался. Не «расколол» ее этот хлюпик, если так быстро отпустил. Значит, ему отдадут ее на «раскол», а он постарается. Капитан Выдрин говорит ему: «Смотри не забей девку своим отбойным молотком, а то признаний некому будет давать». А кто же ему признается до того. Вот после сеанса, другое дело. Не каждая выдерживает его звериную страсть, и только для того, чтобы не было повторения, рассказывает все, как на духу. И эта заговорит. Ишь, как идет, словно пава выступает, гордо подняв голову». Он сплюнул, и так гаркнул: «Стоять! Лицом ко мне!», что Катя вздрогнула. Обычно приказывают «лицом к стене!», но повиновалась не задумываясь. Он приблизился к ней настолько, что она отступила и уперлась в стену. Ему это было и надо. Зажав ее между стеной и собой, он навалился на нее всем телом, и Катя ощутила его стоящий член под самой грудью. Так как он ее изрядно придавил, она не могла дышать и хватала воздух ртом, не зная, как поступить. Ударить она его не могла – он был властью, в руках которой она находилась. И только, когда она начала синеть, он отступил со словами:

– Почувствовала. Силища, да! Он скоро будет в тебе, готовься! Мне ты все расскажешь, если я его тебе в глотку засуну!

Он был уверен в своем праве и размышлять так, и говорить так, и поступать так, потому что эту его звериную наглость здесь поощряли. Он избавлял капитана от неприятной обязанности пытать женский пол, а в его руках они говорили все, что нужно было капитану.

Катю разбудили среди ночи. Часовой не церемонился, и грубо толкал в спину. Это был не тот, который припер ее к стене. Того она уже боялась, и не хотела с ним еще раз встретиться, хотя и понимала, что это невозможно. Необычность побудки, таинственность, с которой ее повели по коридору, не говорила ни о чем хорошем. Катя стала волноваться. Какая-то смутная тревога заползала в душу. Она пыталась угадать, куда и зачем ее ведут. Сделав несколько поворотов по коридору, стали спускаться по лестнице. Подвал. «Ведут на расстрел», – подумала Катя, и холодок пробежал по спине. Поднимался протест. Не имеют права без суда и следствия расстреливать. Но тут же вспомнила немцев – они ведь тоже не судили. Получается, что нет разницы между немцами и русскими, между фашистами и советскими. Этот горький вывод был еще больнее, чем опасность быть расстрелянной. Здесь погибала она, там погибала система, мировоззрение, на котором было воспитано ни одно поколение. Коридор был длинный и сырой. От волнения заплетались ноги, и Катя спотыкалась. Ее тяжелые размышления прервал окрик часового:

– Чего захромала, курва?! Давай быстрее переставляй свои костыли!

«Боже, какой ужас, – подумала Катя, – за кого меня тут принимают. Никто и никогда в жизни со мной так не разговаривал. И это советские люди? Разве могут они быть такими? Где же их человеколюбие? Где презумпция невиновности?» В это время послышался скрип железа, и пахнуло свежим воздухом. Это открылись железные ворота, и они вышли во двор. Здесь уже стояли несколько женщин и мужчин. Увидев их, побитых в кровь и безучастных, убедилась в правильности своих предположений. Они точно были смертниками. Один из них посмотрел на Катю и жалобно улыбнулся. Эта улыбка, как острая бритва полосонула по сердцу, и Кате захотелось кричать, кричать во всю мощь своего горла о том, что нельзя вот так, ничего не выяснив, расстреливать, что она не сделала ничего такого, за что положен расстрел. Теперь она была точно уверенна, что на расстрел, иначе, зачем же тогда глубокой ночью, когда город спит и не видит их злодеяния, и так таинственно. Ей очень хотелось кричать от боли и обиды, оттого, что им ничего не объясняют и обращаются, как с бессловесными животными. Но врожденная гордость и стремление всегда, при всех жизненных обстоятельствах, вести себя по-человечески, взяли верх. Безучастность, с которой люди разместились в кузове воронка, а это была крытая машина, прозванная в народе «Чорный ворон» или «Чорная Берта», которая в жутком 37-ом году увозила родственников, выдергивая из теплых семейных постелей, подтвердила ее подозрения. Кто попадал в «Берту», домой уже не возвращался. Печальная и жуткая слава была в народе об этих машинах. Их боялись. И вот она сама в ней, и знает, что назад возврата из нее не бывает. В машине все молчали. Во-первых, им не разрешили разговаривать, во-вторых, в такой ситуации никакие слова не просились на язык. Молчание как-то успокоило Катю. Она, как и все в машине следила за ее передвижением. После того, как офицер, осветив каждого фонариком и сверив фамилии, закрыл тяжелую дверь, а замок щелкнул дважды, машина тронулась с места. Ехала она не быстро. И по тому, как часто поворачивала, а потом недолго ехала по прямой, можно было сделать вывод, что они едут по городским улицам. Вскоре машина поехала быстрее, и Катя заволновалась – к расстрельным ямам везут. Но машина вдруг остановилась. Это был контрольный пункт. Она поняла это по разговорам, доносившимся снаружи. Значит, расстрельные ямы где-то за городом. В машине наступила тревожная, тяжелая, как свинец тишина. Она нависала над самыми головами, пригибая их к земле. Все смотрели в пол. Напряжение достигло пика человеческих возможностей. Кате хотелось рыдать о своей неудавшейся жизни, о том, что, соблазнившись романтикой, согласилась быть разведчицей и поплатилась за свою неосмотрительность и глупость. Романтический ореол под реалиями жизни рассыпался на множество мелких осколочков, ранящих душу и, жгущих острыми впивающимися кромками, сердце. Машина набирала скорость, и всем стало понятно, что едут за городом. Значит, ямы за городом. Но время шло, а машина не сбавляя скорости, мчалась вперед. Тема расстрела постепенно бледнела и уходила из сознания. Не могли же их вести на расстрел в другой город. Кате стало легче, да, и остальные повеселели, стали рассматривать друг друга. Так как говорить, им было запрещено, протянули друг другу руки, пожали, мол «поживем еще!» Это было рукопожатие со значением, понятное каждому из них. Вскоре машина стала замедлять скорость. Ехала все медленнее и медленнее, преодолела какие-то препятствия и остановилась. Послышались голоса. Кто-то там, на воле за пределами машины, о чем-то договаривался. Потом дверца открылась, и уже другой офицер водил фонариком по лицам и сравнивал с документами. «Как товар принимает», – мелькнуло в голове, и Катя поморщилась от неприятного ощущения. Когда лучик скользнул по ее лицу, она вдруг почувствовала, что это добрая весть, ведь он, этот лучик, светил с воли, в отличие от нее, сидящей в машине за решеткой. Она посчитала это доброй приметой, и вдруг поверила в то, что тоже будет на воле, как и этот лучик. Именно эта примета поддерживала ее в самые тяжелые минуты пыток, не позволяла впадать в кошмар безысходности и смиряться.