Книга Кузьма Минин - Валентин Костылев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обиднее всего было, что строго наказывали за сокрытие имущества. Двоих дворян и то не пощадили. Ведь еще царем Шуйским было строго-настрого запрещено поместным дворянам обманывать власть, выдавая себя за беспоместных. А тут в самый разгар сборов нашлись два щеголя, притворившихся беспоместными… Обманщиков, по согласию со Съезжей избой, усердно отхлестали, а землю по закону Шуйского отобрали. Минин и Пожарский советовали, пока новых законов нет, поступать со всякими преступниками по законам Шуйского, последнего законного царя.
Посадские были довольны ополченской властью за то, что она с великою строгостью стала преследовать грабителей и разбойников. Наконец-то нашлась защита! На днях двух ополченцев за воровство судили всенародно: сами ратники потребовали казни для них. Обоих утопили в Волге. Никогда не было такой тишины на посаде и в уезде, как теперь. Стрелец Буянов со своими молодцами по нескольку раз в день объезжал город и окрестности, оберегая покой посадов. Всем объявлено было, чтобы крестьян не обижать, к бедным проявлять милосердие, помогать им.
* * *
– Эй, подходи, которые!.. Калачи горячие!.. Съешь, – три дня сыт будешь!..
– А на четвертый помрешь!
– Ну, ты, бродяга!.. За душой ни гроша, а туда же… с разговором лезешь…
Становилось все оживленнее. Загудели и колокола в кремле.
– Болезная, подкинь угольков! Утреня кончилась.
– Подайте, христа ради, красавицы молоденькие. Пожалейте старца.
– На! Бог с тобой! Помяни покойную Агриппину, Софью, Давида… Абрама да Ольгу.
– Спаси Христос!
– Бог спасет!
Проглянуло солнце сквозь облака, осветило ровные ряды лавок, амбаров, ларей… Стало веселей. Запел гудошник:
– Стой! Чего врешь?
Песня прекратилась.
– Дай грошик! Будь милостив!
– На вот тебе!
Гаврилка показал гудошнику кулак.
– Пошто грозишь?
– Не ври! Казаки казаками, а нас чего забыл?
– Кого «вас»?
– Земщину, мужиков… Ну, да ладно, до трех раз прощаю… Хватай!
Подслеповатый гудошник ловко поймал деньгу.
– В иное время попало бы тебе. Почесал бы ты лопатки, а ныне, ради праздника… леший с тобой, дыши!
Бабы встрепенулись:
– Какой праздник? Введение прошло… Ты уж зря-то не болтай, не мути. Купи калач!
– Хлебни кваску. Ядрен. Сердце жжет…
– Мое сердце обожженное… Не проймешь. Гляди-ка на Ивановские ворота! Что такое?
Все притихли.
– Кузьма! Воеводы!.. Протопоп Савва!.. И тот верхом. Что такое?!
– Говорю, праздник… Вишь, народ валом валит!
– Куды?
– В литейные ямы, под Благовещенье… От щелчка дошли до кулака, от кулака до полка, от полка до ополченья… Будет ляху похлебка в три охлебка! Поняли?
– Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его.
Вздохи. Кресты да поклоны, а Гаврилки уже и след простыл.
По Ивановскому съезду медленно верхами спускались Минин, Пожарский, Звенигородский, Алябьев, Биркин, протопоп Савва, а вокруг кольцом буяновские стрельцы…
Смотрят острым взглядом по сторонам, правой рукой придерживают рукояти сабель.
Позади воевод на конях – казаки, мордовские всадники, татарские мурзы, чувашские старосты, башкирцы и другие.
Нижним базаром направились в Благовещенскую слободу. Парень не соврал, в самом деле – к литейным ямам. По следам всадников со звонкими криками и смехом побежали ребятишки. Стаи голубей и галок взлетели над головами. Оживились торговки: «Калачи, горячие калачи!», «Квас, квас!»
Направо – черная, присмиревшая Волга… Канун ледостава. Медленно, скучно движется «сало», кружится в воде, жмется к берегам, сливаясь в льдины-лавины, оседает под, толщей прибрежной ледяной коры, крепя у берегов ледяное поле – утару. День за днем все шире будет расползаться утара и все более суживаться полоска воды на середине реки.
Рыбаки еще копошатся на берегу. Неохота свертывать сети. На рыбу поднялся спрос.
Каждое утро посматривает нижегородец на Волгу: два-три хороших заморозка – и остаток воды покроется льдом… Кое-где уже начались заторы… Эк, времечко-то бежит!..
* * *
От литейных ям исходила нестерпимая жара и едкий запах расплавленного металла. Громадные клинчатые меха при нажиме на верхнюю пластину издавали пронзительный свист – вырывался воздух в просверленные в пластине отверстия. Меха приводились в движение частью руками рабочих, частью особым вращающимся колесом.
Пожарский, глядя на усилия рабочих, неодобрительно покачал головой:
– У меня дома кузница на реке: и людям легче, и силы более.
Кузьма почесал затылок.
– Эге! Благодарствую, князь, что надоумил! Стар, видимо, становлюсь, малоумен. На что бы лучше – Почайна! Силища!
Биркин пожал плечами:
– Горд ты, Кузьма Минич. Без нас все делаешь. На себя понадеялся… У Ляпунова бы тебе поучиться.
Звенигородский вспомнил:
– Стрелец Ивашка Лаврентьев сказывал, чтоб ты меня спросил. А ты? Вспомни-ка!
Минин кликнул старшину вологодских литцов. Спросил его совета.
– Хорошо-то хорошо, да не совсем, – медленно ответил старшина. – А как в гору-то нам колокола возить? Почайна с горы бежит.
– Зачем в гору? У подошвы.
– А песок? Да болото? Нешто там печь станет?! Да и Волга рядом… Кто знает, какой паводок будет!
Пожарский добродушно рассмеялся:
– Выходит, ты, Кузьма Минич, и прав.
Звенигородский насупился. Биркин отъехал в сторону.
– Ну-ка, покажи нам, что вы сделали? – спросил Пожарский вологодского мастера.
Тот быстро подбежал к подводе, дернул вожжи – две лошади вывезли подводу из ямы. Старшина сбросил рогожу.
Новенькая бронзовая пушка с искусно выточенной казенной частью и стволом, но с неотрубленной прибылью[49] лежала у ног воеводы.
Пожарский слез при помощи Буянова с коня и, слегка прихрамывая, подошел к подводе. С отеческой нежностью в глазах он провел рукой по холодной гладкой поверхности орудия, снял шлем и перекрестился.
Его примеру последовал и Минин. Глаза обоих встретились. Пожарский взволнованно произнес:
– Спасибо, Минич! Хорошо!
