Книга Шутка - Милан Кундера

Хоть я и считал эпизод законченным, не могу не признаться, что Геленины слова доставляли мне удовольствие; она убеждала меня в успехе моего замысла, и я чувствовал себя вполне удовлетворенным. Но скорей всего потому, что не знал, о чем говорить, и при этом не хотел казаться слишком молчаливым, я возразил ей, заметив, что она, пожалуй, преувеличивает, полагая, что такое потрясение случается лишь однажды в жизни; ведь со своим мужем она тоже испытала большую любовь, в чем сама мне призналась.

Гелена при моих словах весьма серьезно задумалась (она сидела на тахте, слегка раздвинув спущенные на пол ноги, локтями опиралась о колени, а в правой руке держала опорожненную рюмку) и тихо сказала: «Да».

Она, по-видимому, считала, что патетичность переживания, которое за минуту до этого выпало ей на долю, обязывает ее и к патетической откровенности. Она повторила «да», а потом сказала, что было бы, пожалуй, несправедливо и дурно, если бы она в угоду сегодняшнему чуду (так она называла нашу телесную близость) обесценивала прошлое. Она снова выпила и начала говорить о том, что как раз самые сильные переживания таковы, что их нельзя сравнивать друг с другом, и что для женщины, мол, одно дело — любовь в двадцать лет и совершенно другое — любовь в тридцать, и что я один по-настоящему постиг ее: не только психически, но и физически.

А потом вдруг (довольно нелогично и вне всякой связи) объявила, что я, как ни странно, чем-то похож на ее мужа! Что ей даже трудно сказать, чем; и пусть я внешне выгляжу совершенно иначе, все равно это так, ибо у нее на этот счет безошибочное чутье — она прозревает в глубину человека, проникает за его внешнюю оболочку.

— Мне бы и вправду хотелось знать, чем я похож на твоего мужа, — заметил я.

Она сказала, что я не должен сердиться, поскольку сам расспрашиваю ее о муже, хочу что-то услышать о нем, и что только потому она осмеливается касаться этого. Но если я хочу знать настоящую правду, то она не может не сказать: лишь два раза в жизни ей довелось увлечься так сильно и безусловно: своим мужем и мной. Нас сближает, мол, какой-то таинственный жизненный энтузиазм, радость, что брызжет из нас, вечная молодость, сила.

Пытаясь объяснить мое сходство с Павлом Земанеком, Гелена пользовалась словами довольно туманными, но тем не менее нельзя было отрицать, что сходство это она улавливала, и ощущала (и даже переживала!), и упорно настаивала на нем. Не могу сказать, что это как-то обижало меня или ранило, но я буквально остолбенел от тягостности и безграничной нелепости этого утверждения; я подошел к стулу, где была моя одежда, и начал неторопливо одеваться.

— Дорогой, я тебя чем-то обидела? — Гелена почувствовала мое неудовольствие, встала с тахты и подошла ко мне; она начала гладить меня по лицу и просить, чтобы я на нее не сердился. Не давала мне одеваться. (Из каких-то загадочных соображений ей казалось, что мои брюки и рубашка — ее недруги.) Она стала убеждать меня, что она по-настоящему меня любит, что не употребляет этого слова всуе, что, возможно, ей представится случай доказать мне это; она, мол, с самого начала, когда я спросил ее о муже, поняла, что это неумно говорить о нем; что она не хочет, чтобы между нами становился другой мужчина, чужой человек; да, чужой, поскольку ее муж уже давно чужой человек для нее.

— Дурачок ты мой, я ведь уже три года с ним не живу. Не разошлись мы только ради дочери. У него своя жизнь, у меня своя. В самом деле, теперь мы два чужих человека. Он всего лишь мое прошлое, мое ужасно давнее прошлое.

— Это правда? — спросил я.

— Конечно, правда, — сказала она.

— Не лги так глупо, — сказал я.

— Я не лгу, мы живем в одной квартире, но не как муж с женой, и уже давно.

На меня глядело умоляющее лицо жалкой влюбленной женщины. Она еще несколько раз кряду уверяла меня, что говорит правду, что не обманывает меня; что я не должен ревновать к ее мужу; что муж всего лишь ее прошлое; что сегодня, по сути, она даже не была неверна, ибо ей некому быть неверной, и я, стало быть, не должен бояться: наша любовь была не только прекрасной, но и чистой.

Вдруг в каком-то ясновидческом испуге я стал понимать, что у меня, собственно, нет оснований не верить ей. Догадавшись об этом, она почувствовала облегчение и сразу же стала просить меня высказать вслух, что я верю ей; потом налила себе рюмочку водки и пожелала, чтобы мы чокнулись (я отказался); она поцеловала меня; у меня мурашки пробежали по телу, но я не смог отвернуть лицо; мой взгляд приковывали ее глупо-голубые глаза и ее (подвижное, вертлявое) нагое тело.

Однако эту наготу я видел сейчас по-новому; нагота была обнаженной, освобожденной от того дразнящего соблазна, что до сих пор оттеснял все изъяны возраста (тучность, обвислость, перезрелость), в которых, казалось, было сосредоточено все прошлое и все настоящее Гелениного брака и которые поэтому-то и привлекали меня. Теперь же, когда Гелена стояла передо мной голая, без супруга и уз, связывающих ее с супругом, без супружества, лишь сама по себе, ее физическая непривлекательность разом утратила свою возбуждающую силу и тоже стала лишь самой по себе — а следовательно, откровенной непривлекательностью.

Гелена, нисколько не предполагая, какой я вижу ее, становилась все более пьяной и все более ублаготворенной; она была счастлива, что наконец-то я поверил ее любовным признаниям, однако не сразу смогла придумать, как дать выход этому чувству счастья: ни с того ни с сего решила включить радиоприемник (обратившись ко мне спиной, присела перед ним на корточки и повертела регулятором); на какой-то волне зазвучал джаз; Гелена приподнялась, глаза у нее сияли; она неуклюже стала изображать волнообразные движения твиста (я с ужасом смотрел на ее груди, летающие из стороны в сторону). «Так правильно? — смеялась она. — Знаешь, я никогда не танцевала этих танцев». Громко смеясь, она подошла и обняла меня; попросила потанцевать с ней; сердилась, что я отказывался исполнить ее просьбу; говорила, что танцевать эти танцы не умеет, но очень хотела бы, и что я должен ее научить; и что она вообще хочет, чтобы я научил ее многому, — ей хочется быть со мной молодой. Просила, чтобы я убедил ее, что она и вправду еще молода (я исполнил ее просьбу). Вдруг до нее дошло, что я одет, а она голая; засмеялась — это показалось ей невообразимо забавным; спросила, нет ли у хозяина где-нибудь большого зеркала, чтобы посмотреть на нас в таком виде. Зеркала здесь не было, был лишь застекленный книжный шкаф; она пыталась разглядеть нас в его стекле, но изображение оказалось слишком неясным; она подошла к шкафу и рассмеялась, прочтя на корешках книг названия: Библия, Кальвин: «Наставления в христианской вере», Паскаль: «Письма против иезуитов», Гус; вытащила Библию, приняла торжественную позу, открыла наугад книгу и начала читать по ней голосом проповедника. Спросила меня, хорошим ли она была бы священником. Я сказал, что ей удивительно к лицу читать Библию, но что пора уже одеться — ибо с минуты на минуту придет пан Костка. «Который час?» — спросила она. «Половина седьмого», — сказал я. Она схватила меня за запястье левой руки, где были часы, и закричала: «Ты лгун! Только без четверти шесть! Хочешь избавиться от меня!»