Книга Жизнью смерть поправ - Геннадий Ананьев

– Великая самоотверженность была, – вздохнув, проговорил уволенный в запас по хрущевскому сокращению. – Не знаю, будет ли нынче подобное… Затюкали армию. Да и вера подорвана. Увольняя, мне говорили, что в течение трех месяцев обеспечат жильем, а вот седой уже, а все жду обещанного. Кто был поближе к тем, кто решал, те получили, остальным – фиг с маслом…

– О великой самоотверженности, – начал буднично, как о пустяшном, ветеран-пехотинец. – Я от Москвы до Берлина пропахал, много раз костлявая готова была меня приголубить, но жив остался, и подтверждаю, что наш друг десантник верно вспомнил о самоотверженности. Когда хорошо вооружили красноармейцев, да умно стали командовать, на такую высоту боевой дух поднялся – диво дивное! Первый же бой у меня гвоздем нержавеющим в сердце сидит…

Фашисты Наро-Фоминск захватили. Еще рывок – и в Москве они. Наш полк, только что сформированный, был брошен фрицам навстречу. Остановить во что бы то ни стало! Такой приказ, о важности же боевой задачи комиссары объясняли доходчиво. Да мы и без них понимали, что спасать нужно столицу нашу. Но чем? Винтовки, правда, у всех, а вот патронов к ним – всего по три обоймы. Кое-кому, счастливчикам, по паре гранат досталось. А как оказалось, не обороняться мы станем… Отбросить фрицев от Москвы подальше – вот, что нам предстояло! Марш-бросок – и без передыха в атаку. Бежим – немцы молчат. Они успели окопаться, на всякий, видно, случай, пока перегруппируют силы. Вот уже половину поля одолели – и началось… Ад кромешный! Пули, словно пчелы растревоженного улья, летят навстречу. Страшно. Упасть бы, прикрыв голову руками. Редеет цепь. И не только скошенная вражескими пулеметами и автоматами, но и трусостью. И тут наша артиллерия заработала. Не по врагу, нет! По тем, кто пополз назад. По трусам. Оторопь взяла меня. Страшно стало. От страха, как потом понял, припустил я вперед, как во время игры в лапту, чтобы добежать до заветной черты, не схлопотав мячиком в спину. Автомат отбил прикладом – и штык немцу в грудь. Воткнуть воткнул, а выдернуть – никак! Нажал на спусковой крючок, благо патрон в патроннике. Фрица в одну сторону, меня, отдачей, в другую… Без особых помех прогнали немцев из города. Они свои жизни берегли, чуть что – руки вверх…

На самой окраине – окопы, которые рыли горожане, но толком не успели, там остановился полк. Саперные лопатки в ход пошли, чтоб, значит, ловчей было встречать фрицев, коли они контратаковать вздумают. Командир полка, начальник штаба и еще несколько краскомов со шпалами совет держат. Не скрываясь от красноармейцев. Кто поближе, пересказывали потом, будто начштаба напомнил комполка, что директива Генштаба и лично Жукова требует гнать фрицев без остановки. Не сорвут, мол, наши петлицы вместе со шпалами? Комполка в ответ, что готов даже в штрафбат, но не даст команду наступать. Пока, мол, немчура очухается, зароемся поглубже и встанем насмерть. А тут комдив пожаловал. Мягко сказано – коршуном налетел! Почему, орет, затормозили? Успех нужно развивать! Батя наш ему спокойный вопрос: какими силами? Какими средствами? Патронов не то что для пулеметов, для трехлинеек нет. Снарядов нет. Все израсходованы. Еще громче бас комдива. Приказ не обсуждается, а шутить так грубо – опасно для жизни! Требует поднимать полк – и вперед. Неужели, думаем, батя отступит? Нет. Расстегнул ремень и подает его комдиву вместе с наганом. И спокойно так: «Готов предстать перед ревтрибуналом». Снизил тон комдив, но тоже на своем стоит – как, дескать, не почитать решение самого Жукова? Хмыкнул батя наш. Чего, говорит, сам он спрятался сбоку? Чтобы боковой удар нанести? Но где тот удар? Пальцем пока не шевельнул. Ждет удобного момента, чтоб после шапочного разбора на себя одеяло натянуть. Как под Халхин-Голом. Дадите патронов и снарядов – зубами вцепимся в отвоеванный нами клочок родной земли. Все! За вами слово. Согласился комдив, предупредив, что, если не устоим до подхода резервов, не миновать расстрельной статьи. И еще строго сказал, чтобы о Жукове никогда и нигде не произносил бы охального слова, иначе несдобровать. И про заградительный огонь артиллерии ни гу-гу. Вот такие коврижки. Не случилось бы подобное нынче, вот что меня волнует…

– Былое быльем поросло. Случись беда, народ русский вновь стеной встанет, – не согласился один из ветеранов.

– Не знаю… Нет такой уверенности.

– А я уверен, – твердо заключил спор Илья Петрович. – Уверен и в том, что не вечно в загоне быть армии. Вернется ее былой авторитет. Не может не вернуться!

Все согласились с этим и подняли рюмки.

Пора расходиться. Кто-то из ветеранов предложил проводить гостей до заставы, но Илья Петрович улыбнулся.

– Я что, кутенок слепой, дорогу не рассмотрел и не запомнил? Справа на окраине села она.

– Верно. Перед околицей направо сверните.

Давным-давно села не огораживаются добрым оплотом с крепкими воротами на въезд и выезд – от злых людей, от недругов да, в какой-то мере, от волков и лисиц, хотя те в голодную лютую зиму могут и подкопы делать. Но по сей день край села называют околицей – генетическая память народа очень живуча.

– Поверну. Не заплутаем.

Вышли они с Марфой на крыльцо и остановились завороженно: солнце на закат спускалось, и лучи его словно прощупывали для себя безопасный путь на покой, прорезая игольчатые сосны на дальних холмах, лаская одновременно березовое белостволье перед теми холмами. А тишина такая, будто съежились и лесистые холмы, и березовые околки, да и в селе все замерло. Воздух тоже словно боялся пошевельнуться и затаил дыхание.

– Гроза, Илюша, идет. Пошли побыстрей.

– Не стоит. А захватит, вспомним, как мы к овину на току бежали. Как будто сама судьба посылала случай понять друг друга. Не поняли…

– Я боялась сделать первый шаг. Вдруг от ворот поворот? А так хоть надежда оставалась. В мечтах я жила тобой и боялась потерять мечту…

До последнего момента они не останавливали тогда комбайн. Небо начало грохотать издали, с запада приближался и все усиливался хватающий за душу рокот. Молния за молнией полыхали в глубине черной, как крыло ворона, тучи. И даже когда первые, пока еще редкие, капли застучали по металлу, Илья не останавливал комбайна. Круче забарабанили дождинки.

– Пора! Бежим!

Метров триста до тока, но, как они ни торопились, ливень промочил их до нитки. Съежилась Марфа, отодвинувшись подальше от Ильи, и замерла. А ему так хотелось, чтобы она прильнула к нему, обогревая и его, и себя.

«Противен я ей. Противен…»

Вздохнул седовласый ветеран и признался:

– Боялся я, что получу затрещину, какие ты тогда раздавала парням, кто намеревался обнять тебя.

– Глупенький! Тебя любя, отбивалась я от ухажеров.

– Глупо? Но так, видно, судьба руководила нашими поступками. Что теперь судить-рядить… Пошагали тихо-мирно.

Уголок черноты наполз на небесную голубизну. Ну и что вроде бы в этом, но солнце, словно с перепугу, втянуло в себя золотистые стрелы, прощупывающие дорогу, побагровело, будто устыдилось чего-то, как шалун, застигнутый отцом или матерью в проказничании. Исчезла магическая привлекательность солнца, напротив, оно отталкивало.