Книга Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

Потом Энрике рассказал, как болезненно Дороти отнеслась к тому, что Маргарет не хочет быть похороненной на семейном участке.

— Молодец, Пух, ты отлично справился, — сделала вывод Маргарет.

— Почему ты так решила?

— Потому что она мне ни слова об этом не сказала.

Но Дороти продержалась недолго. Как только они вернулись в спальню, вытряхнув все остатки кошерной еды и вновь установив на место мешок и трубку, Дороти вернулась к вопросу о похоронах. Коэны вновь уселись вокруг супружеского ложа. Одна только Дороти стояла, опираясь на спинку стула своего первенца, бывшего ковбоя и индейца Роба.

— Ты представляешь, Маг? — начала она. — Я так расстроилась, что ты не хочешь лежать на семейном участке рядом со всеми нами, и я рассказала об этом Робу, и знаешь что? — Она радостно рассмеялась. — Он купил участок в Нью-Хейвене!

Роб подмигнул Энрике, будто они состояли в заговоре.

— Кто хочет, чтобы его хоронили в Нью-Джерси? Каждый хочет лежать рядом с тем местом, где он жил. Кроме моих родителей. Только они хотят быть похороненными в штате, который не любят и где никогда не жили.

Леонард с чувством произнес:

— Не умничай.

Дороти возразила:

— Папа Сэм купил этот участок, потому что он был большим и очень дешевым. Ты же знаешь, он любил выгодные покупки. И я подумала, как хорошо, что мы все будем вместе. И так удобно. Можно навестить всех сразу. — Дороти рассмеялась сама над собой. — Но это все не важно. Важно то, что мы любим друг друга.

— Эй, ма, хочешь лежать рядом со мной? — с хитрой улыбкой спросила Маргарет. — Это можно устроить. В Грин-Вуде есть еще один свободный участок. — Она с показной щедростью махнула рукой. — Мы всегда будем вместе.

Дороти наконец подошла к кровати — до этого в течение всего дня она, казалось, избегала близкого контакта. Сев рядом с дочерью, она взяла в ладони ее лицо.

— Не думаю, что ты захочешь вечно быть моей соседкой. — Крепко и быстро, со свойственной ей торопливостью, поцеловав Маргарет, она обернулась к невесткам, чтобы объяснить: — Когда Маргарет была подростком, она запретила мне разговаривать с ней до завтрака.

— А также во время и после завтрака, — добавила Маргарет, вызвав всеобщий взрыв смеха. — Я не выношу, когда со мной заговаривают до полудня, правда, Энрике?

— Пра-авда, — протянул он дрожащим голосом. Ее родственники понимающе посмеялись над его нарочито испуганным тоном. Но он всего лишь ей подыгрывал. Энрике знал, как вовлечь жену в разговор, как только она допьет первую чашку кофе. Часто она предпочитала помолчать или побыть в одиночестве. За двадцать девять лет, прожитых вместе, он не раз понимал: подчас одно его присутствие, или шум и возня сыновей, или взлеты и падения его карьеры, или мелодрамы его родителей заставляли ее мечтать о побеге. Но даже когда она чувствовала себя уставшей от семейной жизни, в моменты отчаяния и разочарования в том, кого она выбрала, даже тогда он знал, как заставить ее говорить. Он всегда знал.

Глава 13

Великий соблазнитель

Энрике рассказал Маргарет о себе абсолютно все. Ему случалось натыкаться на метафору «он излил ей свое сердце» в романах Стендаля и Диккенса, Бальзака и Лермонтова и — очевидно, использованную в ироническом смысле — у Филипа Рота. Однако то, что выплеснулось из него, скорее всего, было не сердцем. Он опустошил свою душу, всего себя, — словом, то, что позволяло ему чувствовать себя особенным. Он раскрыл все чувства, все секреты — или думал, что все; вспомнил все смешные истории своей жизни.

В ту долгую ночь, 30 декабря 1975 года, когда каждый час приближал раннее утро нового дня, плотная темнота за окнами позади изящной головы Маргарет, подчеркнутая янтарными ореолами нью-йоркских уличных фонарей, оставалась неизменной. Но внутрь темнота не проникала: Маргарет, как и Энрике, обзавелась новым галогенным торшером. Она не приглушила свет, чтобы создать романтическую обстановку. Не было ни свечей, ни вина. Их окружал яркое всепроникающее сияние, свет отражался от стен и ее голубых глаз. Опустошив по кофейнику и выкурив по полпачки сигарет, они, как студенты в ночь перед экзаменом, делились историями своей жизни. Тело Энрике одеревенело от напряжения: он все время был наготове, как хищник, и начеку, как жертва. Он волновался так сильно не потому, что боялся показать свои чувства этой внимающей ему молодой женщине с бездонными, изумленными глазами; нет, его трясло, потому что, рассказав все свои истории, он собирался заняться с ней любовью. Нет, не просто заняться любовью. Он хотел сексуально удовлетворить это создание, которое с каждым мгновением казалось ему все более красивым и умным и, наверное, было все-таки человеческим существом, женщиной, но такого высокого порядка, что, как ему казалось, для описания столь потрясающей мутации требовалась какая-то другая классификация.

У Энрике было не так уж много времени, чтобы обдумать то, что он узнал о Маргарет. Единственная возможность для этого представилась, когда он, извинившись, около четырех часов утра вышел в туалет. Помещение было крошечным даже по нью-йоркским меркам. Между душевой кабиной, умывальником и унитазом оставалось не более двух футов свободного пространства. Это была конура размером с чулан. На единственной свободной стене — три остальные занимали, соответственно, душ, зеркало и дверь — висела абстракционистская картина: четыре крупных густых мазка черной краски на небольшом белом холсте. Мазки по форме напоминали то ли арки, то ли горбы и располагались так, что их можно было принять за клубящиеся тучи или за квартет сердитых кошек. Он разглядывал картину, пока его мочевой пузырь до смешного долго и шумно опорожнялся, словно там накопилась моча по меньшей мере десяти человек. Энрике не понял картины, как никогда не понимал абстрактной живописи — он вечно пытался расшифровать изображение, хотя знал, что это неправильно: такие вещи полагалось «чувствовать». Оставалось надеяться, что это не произведение Маргарет, хотя Энрике опасался, что именно ее. Без рамки, с двумя участками вообще не закрашенного полотна, работа выглядела очень по-дилетантски. Энрике удивило, что Маргарет вообще ее повесила.

Его бывшая подружка, Сильвия, тоже считалась художницей. У Энрике на этот счет были сомнения. Ему казалось, что у нее нет не только представления о том, чего она хочет достичь, но и желания это представление обрести. Она пошла работать секретаршей, чтобы через полгода ее уволили и она получила пособие по безработице, которое во время экономического спада семидесятых выплачивали в течение года. Получив свободу для занятий искусством, она почти ничего не сделала. За те три с половиной года, что они прожили вместе, Энрике успел написать полтора романа, тогда как Сильвия начала с десяток картин, большую часть которых так и не закончила. По мнению Энрике, она была ленива. К тому же, судя по нескольким сделанным Сильвией наброскам человеческих фигур, ее тяга к абстракционизму объяснялась скорее неумением соблюдать пропорции, а не стремлением раздвинуть границы изобразительного искусства. По какой же иронии судьбы его опять влечет к представительнице так называемого абстрактного экспрессионизма? Вряд ли Маргарет серьезно относится к живописи, утешал он себя, иначе он бы уже об этом услышал.