Книга Лихое время - Олег Петров

Как раз на кадриль Зину и пригласил невысокий – ей вровень – смущенный парень.

Густые темные волосы, зачесанные назад, чистенькая рубашка со стоячим воротничком, опрятная рабочая куртка с тремя костяными черными пуговицами, простенькие, с наглаженными стрелками брюки, крепко поношенные, но до блеска надраенные ботинки.

Его лицо Зине понравилось. Открытое, смелое, улыбчивое. И серьезное одновременно, брови вразлет над внимательными серыми глазами.

В танце своими крепкими руками держал ее осторожно, словно вазу. И молчал. Как воды в рот набрал! Даже пригласил молча, полупоклоном. Но до этого – Зина наблюдала – спорил о политике, сердито и яростно! Этот огонь и привлек ее больше всего. Понравилось, что за словом в карман не лезет, только вот грамоты, конечно, маловато.

А когда смешной вихрастый гармонист звонко прокричал, что объявляется дамская полечка, то есть приглашаются кавалеры, Зина в ответную пригласила «молчуна», как шутливо назвала про себя.

Потом бродили по берегу.

Зина узнала, что ее нового знакомого зовут Дмитрием, Митей, что родился и вырос он на киевском Подоле, в простой рабочей семье, успел многому чему научиться из навыков металлистов – от старшего брата, от отца с дядьями, тоже работающими на «Арсенале» – махине киевской, да и всей российской промышленности.

Когда Зина немного рассказала о себе, было видно, что новый знакомый немало удивлен, но не отдалился, мол, где уж нам, серым, до такой фанаберии!

Так и познакомились они, когда в буйных киевских садах и парках густо цвели каштаны.

Самым неожиданным образом распорядилась ими судьба, совершив невероятное, невозможное! Они встретились и полюбили друг друга! Неуклюжий рабочий парень с киевского завода «Арсенал», где к тому времени Дмитрий уже три года, с семнадцати лет, набивал мозоли, и юная барышня, воспитанница Смольного института. Невозможное возможно?

В тот ее приезд домой они увиделись еще два раза, заранее договариваясь о встрече. Зина старалась одеваться по-простому, чтобы не смущать Митю, а он смеялся и называл ее «барышней-крестьянкой», проглотив за ночь книжицу, которую она ему подарила. Пушкинские «Повести покойного Ивана Петровича Белкина».

Но каникулы, увы, все-таки закончились, снова ждал Петербург.

Летом увидеться не удалось – папенька вывез домочадцев к морю, в Ялту, а куда Мите писать, да и удобно ли, Зина не знала. Не удалось увидеть Митю и после, когда она ненадолго вернулась домой.

Потом заболела маменька, отец выехал с ней в Карловы Вары, на каникулы забирал туда Зину. А свои последние каникулы она провела с родителями на чудном итальянском острове Капри, все реже и реже вспоминая о крепком пареньке с папенькиного завода.

После их знакомства прошло три года. Смольный остался позади.

Как и давняя подруга, Зина решила попробовать себя на учительском поприще. К тому времени родные вернулись в Киев.

Но учительствовать не получилось. Маменьке стало хуже, и Зина превратилась в сиделку, – кому-либо еще отец не доверял. Старый семейный доктор Михаил Львович Гольдберг, обычно после второй рюмки коньяку, уверял Зину, что ее, с такими навыками ухода за больной, без экзаменов примут на второй, нет – махал ручками толстенький и носатый Гольдберг – на третий курс университетского медицинского факультета.

А Киев вновь благоухал цветущими каштанами! И тоже, вспомнилось вдруг Зине, как тогда, в дни знакомства с Митей, над вечерним Днепром издалека плыла раздольная песня, старательно выводимая молодыми голосами где-то в парке, за кудрявым зеленым холмом Аскольдовой могилы.

Этим теплым и тихим вечером, в последний апрельский день, Зина сидела у окна в своей комнате и читала. Сейчас и не вспомнить, что за книгу читала. От долетевшей песни увело в воспоминания о прогулках и беседах с Митей.

Зина попыталась представить, каким он стал, но не получалось. Стало грустно, до непонятной пронзительности она почувствовала себя одинокой и вдруг поняла, что очень хотела бы увидеть его, Митю. Перед сном даже боженьку об этом попросила, долго не засыпала, думала, вспоминала…

Разбудила старая нянька Феодора, которая, раздвигая в комнате тяжелые шторы, возмущенно бурчала себе под нос:

– Совсем ополоумели, антихристы! Спокою от них нету!

– Что с тобой, кормилица, о чем это ты?

– А вон, подымись-ка, выйди в большую залу да в окна глянь! Бунтуют, ироды! Креста на них нет! Только, миленькая, на балкон не выходь, неровен час! Эти супостаты еще каменюку запустят, али чего похужее! Ишь, раскричались, як галки!

Любопытствуя, Зина пробежала босоногой в просторную залу.

Ранее, когда маменька была здорова, здесь ставили накануне Рождества высоченную ель, украшали мягкие пахучие ветки массой блестящих игрушек, из которых Зине особенно нравились привезенные отцом из Германии зеркальные шары с радужными конусообразными углублениями с одного боку. Рядом вешали на длинных нитках большие конфеты, яблоки и апельсины, завернутые в золоченую фольгу грецкие орехи и маленькие фигурные шоколадки. Сначала у елки веселилась Зина, обхватив в танце большого плюшевого медведя или кормилицу. Смеялась маменька, оттаивал вечно озабоченный и суровый отец.

Потом, на следующий день, Зине разрешалось позвать детей прислуги – горничных, прачки, дворников и истопника. И веселье продолжалось, хотя Зине всегда стоило больших трудов расшевелить притихшую в барских хоромах, при великолепии елки и прочего, детвору в аккуратной, но бедной одежде. Под конец празднества маменька срезала ребятам по яблоку или апельсину, насыпала в ладошки орехов, а Зина вручала каждому по маленькой шоколадной фигурке.

Сейчас в зале было просторно, пусто. Только у стены стоял белый маленький рояль, а в углу, у разросшегося в кадке фикуса, сгрудились три кресла, обтянутые дорогим вельветом.

Высокие окна, выходившие на Крещатик, были завешены тяжелым панбархатом с тюлем, только на крайнем слева окне тюль был сдвинут, а длинная боковая оконная створка приоткрыта. Снизу, с улицы, доносился довольно ощутимый гул толпы. Зина выглянула в окно.

Широкая центральная улица колыхалась людьми. У некоторых в руках краснели кумачовые флаги, у других – закрепленные на двух палках длинные узкие полотнища, на которых белели меловые буквы: «Не надо подачек – заплатите за работу!», «Одни жрут – другие мрут!», «Да здравствует Первое мая! Праздник единства рабочих!», «Пролетария на улицу, а буржую – курицу!».

Человеческая река, с выкриками «Долой!» и «Ура!», размахивая флагами, матерясь и клокоча гневом, медленно текла по Крещатику.

И вдруг Зина увидела его! Митю! Она сразу узнала его по знакомому упрямому повороту головы, по мало изменившемуся, хотя и повзрослевшему, лицу. Без картуза, в той же, как казалось ей, неизменной, знакомой рабочей куртке, заметно возмужавший, он нес в руках древко одного из лозунгов.

Зина ринулась из залы к лестнице, вниз, в прихожую. Схватила по дороге из гардеробной свое демисезонное пальто и накинула прямо на ночную рубашку, – все бегом, придерживая длинные полы скрещенными книзу руками. Нежные батистовые оборки нелепо торчали из-под пальто, протащились по луже, но Зина ничего этого не замечала, боясь упустить Митю.