Книга Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789-1848 - Иван Жиркевич

Занятия Каменского заключались в следующем: утром в 5 часов он делал визиты до 7 часов, потом прямо отправлялся в свою театральную контору и начинал из рук своих раздавать и рассылать билеты, записывая каждую выдачу собственными руками в книгу, а равно вписывая полученные за билеты деньги. При этом всегда спрашивал, от кого послан, и если личность, которая прислала за билетом, ему не нравилась, то он ни за какие деньги не давал его. Кто же был у него в фаворе и к кому он благоволил, как, например, ко мне, билеты высылались даром и заготовлялись накануне с вечера. В 9 часов он закрывал контору до 4 часов и отправлялся за кулисы и там до 2 часов ежедневно присутствовал при репетициях. В 2 часа шел гулять пешком по городу, постоянно по одному и тому же направлению до известного места, не делая ни шагу более, ни шагу менее, и возвращался домой обедать. За обедом у него бывало мало приглашенных, но всегда казался доволен, если кто к нему приезжал без зова; перемен блюд за столом было нескончаемо и приготовлено очень удовлетворительно, вин стояло во множестве, и, кроме того, за каждой переменой блюда дворецкий ко всякому гостю подходил с бутылкой вина и предлагал оного. Прислуги при столе толпилась целая орда, больше ссорившаяся и ругавшаяся громко между собой, чем служившая. Сервировано было чрезвычайно грязно: скатерти потертые, порванные и все залитые, в пятнах; салфетки – то же самое, а другим даже и не клали; стаканы и рюмки разных фасонов: одни граненые, другие гладкие, а некоторые даже с отбитыми краями; ножи и вилки тупые и нечищеные, – по всему было видно, что в доме не имелось настоящего хозяйского глаза. За обедом он занимал гостей более всего рассказами о своем театре и о талантах своих артистов, не любя, чтобы касались до чего-либо другого, в особенности не любил, когда напоминали ему его боевую жизнь и его достославного брата графа Николая Михайловича Каменского, к которому, как мне казалось по некоторым его отзывам, он питал зависть. Мать его никогда не присутствовала на его обедах.

Во внутренних покоях царствовали такая же грязь и такой же беспорядок. В передней, уставленной вся кониками, на которых валялся весь лакейский хлам, сидело постоянно 17 лакеев, которые обязаны были в известное для сего положенное время подавать графу кто трубку, кто стакан воды, кто платок, кто докладывал о приезде гостей, кто о приходе режиссера и т. д., но ни один из них не смел исполнить другого поручения, кроме того, которое было на него возложено, и в свободное время они, сидя на кониках в передней, вязали чулки и невода. Зала была огромная комната, саженей 12 в длину и саженей 7 в ширину, уставленная кругом стен простыми стульями, выкрашенными сажей и покрытыми черной юфтью; на потолке висели три великолепные хрустальные люстры, а по стенам хрустальные кенкеты; в одном углу залы стояли два турецких знамени и восемь бунчуков и при них часовой (из дворни), одетый испанцем с тромбоном, менявшийся через каждые два часа. За залой шли три большие гостиные, все устланные великолепными персидскими коврами, с большими, в простенках окон, венецианскими зеркалами и с портретами, писанными масляными красками, покрывавшими стены от потолка почти до самого пола. В первой гостиной висели портреты актеров и актрис всех возможных наций; во второй – предков графа и его сродников; а в третьей – доморощенных его артистов. Мебель была вся из карельской березы, покрытой шелковой материей, весьма полинялой и потертой. Во второй гостиной под портретами отца, брата и его, графа, лежали под стеклянными колпаками на небольшом возвышении все их регалии и мундиры вместе с фельдмаршальским жезлом, а напротив этих трех портретов, к стене, стояли большие часы, купленные, как говорили мне, у Медокса[324]в Москве за 8 тыс. руб., игравшие, когда часовая стрелка показывала 11 минут третьего часа пополудни «Со святыми упокой» и в 4 часа, тоже пополудни, известный польский: «Славься, славься храбрый росс». Первый бой обозначал, что в этот час найдено было тело убитого фельдмаршала, отца графа, а другой бой – момент рождения на свет самого графа.

От покойного фельдмаршала (отца графа Сергия Каменского) был отдан приказ под страхом жесточайшего наказания, чтобы ни кучер, ни лакей, рядом с ним сидящий, во время езды ни под каким бы видом не смел бы оборачивать головы назад, так что когда подъехал экипаж к дому, в нем нашли уже бездыханное и обезображенное тело графа Каменского, но кем совершено было преступление, осталось в мое время еще необъясненным. Одни говорили – крестьянами, другие, ехавшими с ним кучером и лакеем, но дело в том, что в остроге по этому делу содержалось более 300 человек, из коих большая часть отправлена в Сибирь и сдана в солдаты. В других комнатах мне не пришлось бывать, а слышал, что в кабинет его никто не впускался, кроме камердинера, и что у дверей были привязаны на цепь преогромные две меделянские собаки, знавшие только графа и камердинера.

По окончании обеда граф вводил своих гостей в 1-ю гостиную, где стол перед диваном ломился уже под тяжестью наставленных всевозможных, домашнего производства, сладостей, и беседовал с гостями до 5-ти часов. Едва пробивали они, граф с последним боем вставал со своего места и, не взирая на тех, кто у него в это время был, просил извинения и бегом отправлялся опять за кулисы, подготовляя сам все к спектаклю, который начинался в 6 1/2 часов, оставляя гостей своих делать, что им угодно.

В обхождении своем он был чрезвычайно любезен и приветлив, с крепостными людьми добр и помогал нищим, которых два раза в неделю собирали к нему на двор и оделяли медными деньгами.

При театре во время спектаклей караул был всегда от моей роты, и караул этот обходился мне весьма дорого. В последнем действии пьесы граф требовал в свою ложу караульного офицера, вручал ему пять пятирублевых (синеньких) ассигнаций, а иногда одну 25-рублевую (беленькую) ассигнацию, всегда истертые и разорванные и весьма часто между ними фальшивые, так что, получив их для солдат и кладя в артельную сумму, все фальшивые, негодные к размену ассигнации падали на мой счет, ибо обращаться к графу совестился, в особенности испытав, как один раз он отрекся офицеру, возвратившему ему тотчас по получении от него одну из негодных ассигнаций, говоря, что он таковой никогда не давал ему, и в три года проделки эти мне стоили не менее 1 тыс. рублей ассигнациями.

От громадного состояния графа Сергея Михайловича Каменского вскоре ничего у него не осталось, и, когда он умер четыре года спустя, буквально нечем было его похоронить, а сыновей его, прижитых от Куриловой, поместили в корпус на казенный счет.

В 1817 г. государь был в Орле, и Каменский на это время выехал в деревню, где, как сказывали, женился на Куриловой тайно от матери, не хотевшей слышать и признавать эту свадьбу до самой своей смерти. Первым визитом в городе государь почтил фельдмаршальшу, не дозволяя ей говорить с собой о сыне, говоря, «что полоумного могила исправит». Нынешний же (1847) государь Николай Павлович,[325]будучи великим князем, в следующем году (1818) посетивший Орел, показал ему еще более свое неудовольствие. Граф вздумал послать навстречу к великому князю нарочного, прося осчастливить его дом занятием для пребывания в Орле. Приказано было отвечать, «что ему, вероятно, уже приготовлена квартира». После подобного ответа губернский предводитель дворянства был столь бестактен, что приготовил насчет дворянства обед великому князю в доме Каменского, и тот во время стола по старшинству своего звания уместился возле великого князя, который целый обед, совершенно отвернувшись от него, проговорил с лицом, сидевшим по другую его сторону.