Книга Человек системы - Георгий Арбатов

Но дело не в личных эмоциях и переживаниях, связанных с конкретным внешнеполитическим шагом правительства. Как и предвидели многие, этот шаг оказал очень серьезное негативное воздействие на обстановку в стране, на весь ход ее политического развития. Пожалуй, воздействие даже более негативное, нежели события 1956 года в Beнгрии и Польше. Так, во всяком случае, мне казалось. Позже я пришел к выводу, что причины тогдашнего поворота вправо в нашем обществе были более серьезными, более глубокими. И что, может быть, с ним, с этим поворотом в нашем обществе, наоборот, было связано военное вмешательство в Чехословакии.

Я приводил выше высказывание Хрущева о том, что послушай А. Новотный его совета, разоблачи он своевременно преступления, которые совершали его предшественники по указанию Сталина, – и никаких неприятностей в 1968 году не было бы. И спорил с ним: одного разоблачения прошлых ошибок и преступлений недостаточно, если за ними не последуют далекоидущие реформы. Но с точки зрения самих событий в Чехословакии Хрущев, возможно, был прав. Критика прошлого могла сыграть роль отдушины, клапана, открыв который можно было снизить политическое давление в обществе. Особенно если бы все случилось раньше, когда лидером в СССР еще был Хрущев и перемены в Чехословакии происходили на волне XX или XXII съездов КПСС.

Но не совсем по той или, во всяком случае, не по одной той причине, которую имел в виду Хрущев – что само разоблачение сняло бы проблемы. Важнее, мне кажется, то, что события совсем иначе воспринимались бы в Москве – с пониманием, может быть, даже сочувствием и уж отнюдь не как вызов, тем более не как возбудитель нежелательных внутренних проблем. Политические циклы в обеих странах более или менее совпали бы, и дело вполне могло бы обойтись без силовой конфронтации.

Но так не произошло. К началу 1968 года в Москве уже в какой-то мере начался отход от линии XX съезда. И существовали, действовали политические силы, которые хотели полного от нее отказа. Естественно, что перемены в Чехословакии ими, а под их влиянием – и довольно многими в Советском Союзе воспринимались с самого начала с подозрением и растущим недоверием.

Негативное, даже враждебное отношение нашего руководства к событиям в Чехословакии сформировалось, как представляется, не в июле и не в августе, даже не в мае, а скорее всего уже в январе 1968 года. Враждебность в силу сугубо внутренних причин, нежелания идти путем перемен вызывал сам курс реформ, на который вставала Чехословакия. Эта недоброжелательность наверняка была замечена в Праге. И, по-моему, серьезно радикализировала изначально, как мне кажется, умеренно-реформистское руководство партии и страны, толкала его к тем, кого потом назвали ревизионистами и контрреволюционерами. А это, в свою очередь, вызывало нарастающую подозрительность и недоверие в СССР и других странах Варшавского договора. Так по спирали, видимо, и раскручивалось развитие событий вплоть до драматической развязки.

Дело усугублялось еще одним обстоятельством, которое я прекрасно понимал, проработав более трех лет в Отделе ЦК. Это, так сказать, человеческий, личностный фактор в работе аппарата, роль людей, непосредственно занимавшихся в ЦК КПСС (как, впрочем, и в МИД СССР, и в других ведомствах) отношениями с теми или иными конкретными социалистическими странами. Они, эти люди, были разными. Но в это время еще сохранялся определенный их тип, сформировавшийся в сталинские времена, когда инструктор (или референт) ЦК КПСС, занимавшийся соответствующей страной, не только ощущал себя в ней «государевым наместником», но и нес в себе заряд неколебимой убежденности, что в политике ему как партийному работнику (или дипломату и т. д.) из Москвы ведома истина в последней инстанции. И те, кто против его мнения возражает, – враги или как минимум ревизионисты.

Ю.В. Андропов понимал – и не раз об этом говорил, – что такие настроения, такой склад мысли работников политически вредны, даже опасны, затрудняют развитие нормальных отношений с союзными странами. Но почти никого из этих людей он, увы, не сменил. Так что в 1967 году многие из работников отдела, занимавшиеся нашими отношениями с союзными государствами, мыслили теми же категориями, что и до 1953 года. А кроме того, среди партийных кадров соответствующей страны у них были, с одной стороны, друзья, те, кому они верили, а с другой – враги, те, кого они не любили. И страну они постепенно начинали воспринимать глазами своих друзей, доверенных лиц, любимчиков, из которых там складывалось нечто вроде «московской фракции».

Но поскольку у нас эти работники слыли «специалистами» по данной стране, по долгу службы докладывали о положении дел в ней руководству, им все же верили, их слушали. Это и обеспечивало как раз в критические моменты заметную, иногда крайнюю необъективность в информации и оценках.

По Чехословакии к 1967 году главными среди таких «специалистов» были заведующий соответствующим сектором Отдела ЦК С.И. Колесников и советник-посланник в нашем посольстве в Праге И.И. Удальцов (раньше он тоже работал в Отделе ЦК: человек, кстати, в отличие от Колесникова умный, даже образованный, но в то же время убежденный сторонник старых догм). Мне трудно оценить, какую они сыграли конкретно роль, но, думаю, она была немалой. Неверное, часто паническое впечатление руководства о событиях в Чехословакии способствовало быстрой эскалации напряженности в отношениях.

Как принималось роковое решение о вводе войск, я не знаю. По свидетельству людей, которым верю, Брежнев очень долго его оттягивал, колебался, просто боялся применения военной силы. Что касается других советских руководителей, то об их позициях можно лишь догадываться. Наверное, сейчас появятся более достоверные сведения, исходящие от самих руководителей Пражской весны – они могли составить себе весьма определенное мнение на основании впечатлений от шедших почти непрерывно в течение нескольких месяцев переговоров.

Впрочем, в 1979 году в США вышла книга эмигрировавшего из Чехословакии политолога И. Валенты «Советская интервенция в Чехословакии, 1968. Анатомия решения»[19], написанная на основе личных впечатлений, имеющихся документов и бесед с бывшими чехословацкими лидерами. Он подтверждает высказанное выше мнение о позиции Брежнева. Что касается Косыгина, то он, по заключению Валенты, был против военного вмешательства, но под давлением «интервенционистов» в конце концов дал согласие. По тактическим соображениям (на осень было намечено международное Совещание коммунистических и рабочих партий, и военное вмешательство в чехословацкие события могло его сорвать) почти до самого конца пытались найти политическое решение проблемы М.А. Суслов, а также Б.Н. Пономарев.

Среди тех, кто активно выступал за военное решение, автор называет П.Е. Шелеста, А.Я. Пельше, Н.В. Подгорного, П.М. Машерова и П.Н. Демичева. Позиция А.П. Кириленко, А.Н. Шелепина, Г.И. Воронова, К.Т. Мазурова, отмечает он, осталась ему неизвестной, так как эти люди не принимали участия в переговорах. Очень активную линию на военное вмешательство вели также В. Ульбрихт и В. Гомулка (Я. Кадар, наоборот, старался избежать интервенции).