Книга Тотальный проект Солженицына - Владимир Бушин

Оголтелое хвастовство сопровождается клеветой на Красную Армию (удирали, мол, от немцев «по 120 километров в день, меняя лозунги на ходу»), оскорблением наших полководцев (Жуков, Конев и другие – «заурядные колхозники»). Тут, конечно же, и грязная похвала Власову, и безразличие к исходу войны («Снимем портрет с усами, повесим с усиками»), и новый портрет у него на фронте уже имелся. Нет, он не был фальшивым фронтовиком.

Никто не отрицает и того, что Солженицын сидел в лагере. Никто не стал бы и копаться в этом, ибо неволя – это всегда неволя, если бы, с одной стороны, он не глумился над страданиями других, как глумится над Красной Армией и ее полководцами, над кандальной и вшивой каторгой Достоевского («Там носили белые штаны! Куда уж дальше!»), над каторжанами чеховского «Острова Сахалин», над людьми, хлебнувшими такого горя, что ему и не снилось. С другой, если и тут не раздувал бы свои страдания и героизм до невероятных размеров.

Например, в 1975 году, выступая на большом собрании представителей профсоюзов в Вашингтоне, начал страстным восклицанием: «Братья! Братья по труду!» И представился как истинный пролетарий: «Я, проработавший в жизни немало лет каменщиком, литейщиком, чернорабочим». Имелось в виду – в заключении, разумеется. На самом деле большую часть срока Солженицын был на весьма непыльных должностях: сменным мастером, заведующим производством, нормировщиком, бригадиром, математиком, библиотекарем, даже переводчиком с немецкого, знатоком коего никогда не был. И порой радостно сообщал жене: «Работа мне подходит, и я подхожу работе». А еще был паркетчиком, маляром, плотником и объявлял себя физиком-ядерщиком, благодаря чему удалось угодить в привилегированную спецтюрьму – в научно-исследовательский институт связи, в «шарашку», где от него требовалось, по его словам, только две вещи – сидеть за письменным столом и угождать начальству. То и другое Александр Исаевич умел прекрасно. Кроме того, мечтал объявить себя фельдшером, но не решился. Словом, с самого начала срока Солженицын жил мечтой, как писал он жене, «попасть на какое-нибудь канцелярское местечко. Замечательно было бы, если б удалось!» И почти всегда удавалось. Нет, он не фальшивый лагерник.

И на это порхание с одной непыльной должностишки на другую без единого карцера за весь срок тоже, говорю, можно было бы не обращать внимания, если, изображая себя «озверелым зэком», Солженицын не издевался бы над теми, кому тоже удавалось устроиться библиотекарем или фельдшером. Презрительно именуя их «благонамеренными», кривится: «Всеми силами они стараются устроиться придурками – на те места, которые не требуют знаний и поспокойней, подальше от главной лагерной рукопашной. Тут и уцепляются они: Захаров – за каптерку личных вещей; Заборский – за стол вещдовольствия; пресловутый Тодорский – при санчасти; Конокотин – фельдшером (хотя никакой он не фельдшер); Галина Серебрякова – медсестрой (хотя никакая она не медсестра). Придурком был и Алдан-Семенов» («Архипелаг», т. 2, с. 342).

Обличать в чужом глазу чистую соломинку и не видеть в своем гнилое бревно – было характернейшей чертой этого человека.

И самое последнее. Слава богу, наконец-то дождался памятника в Москве Александр Твардовский. Хорошо бы, конечно, приурочить к столетию со дня рождения в 2010 году. И памятник, кажется, был уже готов, но он два года почему-то валялся на заводе. Дочери поэта Ольга Александровна и Валентина Александровна знали об этом, и каково было им представить, что вот валяется их отец… дожди… пыль… снуют мимо люди…

Твардовский был не «поэтом эпохи «оттепели», как написали о нём в эти дни в интернете, и совсем не в том его заслуга, что «без его поддержки невозможно было бы издание первой книги А. Солженицына», как полагает автор памятника В. Суровцев. Солженицын – большая драматическая ошибка Твардовского, стоившая ему нескольких лет жизни. Ведь тот, втершись в доверие, как невинный страдалец, прошедший огни и воды, бесстыдно обманывал, предавал поэта, глумился над ним. Приведу только один пример. Твардовский написал письмо председателю Союза писателей К.А. Федину в его, Солженицына, поддержку. Вдруг через пару дней это письмо передаёт Би-Би-Си. Твардовский ошарашен. Говорит Солженицыну: «Ну, как это могло произойти? Я же отправил письмо с нарочным. Оно было передано из рук в руки. Никому, кроме вас, читать не давал. Не могли же вы за полчаса переписать его и отправить».

И тот ухмыляется в «Теленке»: всё переписать, конечно, не мог, но самое важное переписал и передал, куда надо. Его мать была стенографисткой и обучила способного мальчика. Боже мой, и ещё говорят о всезнающем и всемогущем КГБ!

Это был хлюст, который, когда дельце провернул, уже не скрывал своего бесстыдства, хвастался своим подонством и предательством. Да, его жена Н. Решетовская была права, озаглавив книгу о нем «Обгоняя время». В Солженицыне было все то, что пышным ядовитом цветом расцвело позже – в эпоху Горбачева-Ельцина-Путина. Он был её провозвестником.

И в конце концов этот страдалец вынудил Твардовского однажды сказать ему: «У вас нет ничего святого… Ему с… в глаза, а он – божья роса!.. Я вас запретил бы». А потом, по свидетельству В.Я. Лакшина, его заместителя в «Новом мире», Александр Трифонович выразил суть своих отношений с Солженицыным стихами Бёрнса:

Вскормил кукушку воробей,

Бездомного птенца,

А он возьми да и убей

Приёмного отца.

И это притом, что Твардовский не мог знать того, что его чадо отчубучит позже. В «Архипелаге», в «Теленке», вышедших уже после смерти Твардовского, он не только глумился над вскормившим его журналом и главным редактором, – он врал и о себе, и о войне, и о стране.

…Поставили памятник Твардовскому на Страстном бульваре недалеко от улицы Горького, откуда он ушел на войну, и от дома, где находилась редакция «Нового мира», которую он возглавлял пятнадцать лет.

Ждали на открытие городского голову Сергея Собянина. Но ему некогда: пробки вышибал и готовился к открытию памятника Расулу Гамзатову. Впрочем, тут оказался министр культуры В. Мединский. Он произнес хорошую речь. Видимо, был обрадован назначением ему в советники по театрам Тахира Гадельзяновича Иксанова, срочно выставленного с букетом роз из директорского кресла Большого театра. Министр даже прочитал наизусть «Я убит подо Ржевом». Жаль, что не решился прочитать до конца, остановился, как вкопанный – низзя! – как раз пред лучшими строками:

И никто перед нами

Из живых не в долгу,

Кто из рук наших знамя

Подхватил на бегу,

Чтоб за дело святое,

За Советскую власть

Так же, может быть, точно

Шагом дальше упасть…

Перед церемонией открытия памятника дочерям Твардовского позвонили из министерства культуры: «Мы хотим пригласить Наталью Дмитриевну, вдову Солженицына. Вы не против?» Дочери, конечно, были решительно против. Действительно, это же было бы всё равно, что пригласить на открытие памятника Пушкину известную Екатерину Дантес. Правда, она к тому времени уже почила в бозе, но всё-таки… Однако, представьте себе, мадам Солженицына припожаловала!