Книга Салтыков - Сергей Мосияш

А то что же получается? Пруссов завоевали да еще ж нашими деньгами им пособляем хозяйство подымать, оставляя Россию в безденежье.

Подлил масла в огонь саксонский принц Карл, тот самый, который бежал из-под Цорндорфа. Чтобы как-то обелить себя, он катил на Фермора:

— Фермор не умеет распоряжаться, не имеет твердости и решительности. Для сражения выбрал плохое место. Несмотря на мои увещевания, после сражения слишком поспешно отступил, дав этим королю повод объявить себя победителем.

В своей неприязни к Фермору принц напрочь забыл, что сам удрал задолго до окончания битвы, и даже утверждал, будто именно он не советовал Фермору уходить с поля боя.

Принцу в унисон вторил австрийский представитель — генерал Андрэ:

— Это же безобразие, он не считает нужным меня — союзника приглашать на военные советы. Спрашиваю: почему не зовете? Отвечает: вам там нечего делать.

Тут Андрэ не врал. Фермор действительно не приглашал союзных представителей на военные советы, но не по причине антипатии к ним, а для сохранения хотя бы по форме втайне решения военного совета. Попросту он не верил никому из них.

Не случайно шведский представитель при его ставке барон Армфельд обвинил главнокомандующего в полном отсутствии руководства цорндорфским сражением, ни много ни мало: «Он сидел меж телег, спасаясь от прусских пуль и ядер».

Фермор, узнав о таком отзыве барона, осерчал:

— Такого про меня и враг бы не придумал, а вот союзничек, пожалуйста, ублаговолил! Не иначе сам под телегой отсиживался, а то б откуда он ее взял?

Пеняла главнокомандующему и Елизавета Петровна, укоряя в письме: «Уж очень мало пишете о сражении. Где какой полк дерется, кто отличился в бою».

На что простодушный Фермор отписывал ее величеству: «…и, матушка, как усмотреть за всеми, когда кругом дым и пыль столбом, зги не видно, хошь глаз коли». Не догадываясь, что сим признанием подписывает отставку себе.

— Михаил Илларионович, — сказала императрица канцлеру, — что ж это за главнокомандующий, что поле боя не видит? А?

— Да, да, ваше величество, — согласился Воронцов. — Мы уж говорили в Конференции, не везет нам на главнокомандующих, то Апраксин с его нерешительностью…

— Апраксин хоть подробно баталии описывал, геройских людей отмечал. А Фермор, вон, пожалуйста, из-за дыма ничего не увидел. Надо другого кого.

— Кого б вы желали, ваше величество?

— Может, Салтыкова попробовать?

— Неказист больно.

— А что проку с казистых, вроде Апраксина и Фермора? Салтыков хоть удачно в Швеции воевал. Кенигсберг, считай, без выстрелов взял. И вообще, говорят, солдаты в нем души не чают.

— Ну что ж, можно попробовать. А я думал…

— Что вы думали, Михаил Илларионович?

— Я думал, може, Бутурлина туда, все же фельдмаршал. А какая стать!

— Господи, Михаил Илларионович, кабы он сие звание в бою заслужил, а то я дала его ему, чтоб в вашей Конференции не зазорно сидеть было.

— Ну тогда, конечно, пусть будет Салтыков, — легко согласился канцлер. — А Александра Борисовича до другого разу приберегем.

— Но надо так сотворить, дабы Фермеру не обидно было понижение. Напишите ему, пусть будет главным советником у Салтыкова.

— А чего ему обижаться? Кавалерию Андрея Первозванного отвалили. Можно деревеньку подкинуть. Да он уж и так сколь в письмах жалился, что де невмоготу сей крест. Между прочим, к нему сынишка Суворова просится.

— Это какого?

— А Василия Ивановича, прокурора Берг-коллегии.

— А-а, кажется, Александром его звать. Я помню его еще кадетиком в карауле у меня. Стоял на часах этакий мальчик. Давала рубль ему на сладости, так ведь не взял, паршивец. Сказал, часовому, мол, не положено брать. А? Каков?

— Он уж не мальчик ныне, ваше величество, служит по провиантскому ведомству. Одолел отца просьбами: выхлопочи, мол, чтоб отпустили в воинских операциях участвовать.

— Ну и как решили?

— Решили уважить просьбу Василия Ивановича, пусть воюет молодой человек. Не всяк горит желанием в огонь идти. Може, что путное получится.

— Ну и добро. Отправляйте к Фермору его. И вызывайте Салтыкова. Я ему и прикажу принять армию.

Салтыков прибыл с театра войны через месяц, явился в Конференцию. Воронцов сообщил ему, что его ждет императрица, посоветовал:

— Только, батенька, извольте с кавалериями. У вас какие ордена?

— Александра Невского, ваше сиятельство, и Андрея Первозванного. Первый за Польшу, второй за шведские дела.

— Что ж вы их не носите, чай, заслужили?

— Да к чему они мне, старику. Это молодым покрасоваться, а мне… — Салтыков пожал плечами. — В седло мешают влазить, ваше сиятельство.

Воронцов улыбнулся шутке старика:

— Ну, уж идя к ее величеству, наденьте, пожалуйста, Петр Семенович. А то ведь обидеться может государыня за небрежение к отечественным регалиям.

— Это так. Беспримерно велю найти их и надену, ваше сиятельство. Не извольте беспокоиться, разве я не понимаю.

Явившись домой на Васильевский, Салтыков сбросил епанчу на руки денщику, отдал шляпу, справился:

— Барыня дома?

— Дома-с, Петр Семенович.

Салтыков прошел к жене в будуар, спросил:

— Парашенька, ты не помнишь, где мои кавалерии?

— Они в шкатулке, Петя.

— В которой?

— В ореховой, в той, что олень нарисован.

— А-а, вспомнил.

— Зачем они тебе?

— Парашенька, возможно, завтра ко двору призовут, велено надеть. Неудобно перед ее величеством без кавалерии. Так ты уж вели девкам ленты погладить, поди, уж слежались.

— Хорошо, Петя. Я скажу Дуньке. Може, и мундир новый наденешь, а?

— Шут с ним, схожу в новом, — махнул рукой Салтыков. — Только мне он больно просторен.

— Ничего. Не выпадешь. А зачем зовут-то тебя?

— Не знаю, Парашенька, хотя догадываюсь.

— Ну и зачем же?

— А чего раньше времени гадать. Завтра узнаем.

Так и не сказал Прасковье Юрьевне муж, зачем зван ко двору, хотя не то что догадывался, а знал точно: новое назначение грядет — главнокомандующим. Не очень-то и хотелось ему в этот хомут, лет двадцать-тридцать назад радовался бы. А сейчас, когда уже шестьдесят стукнуло, половину зубов растерял, остепенился, о какой радости может идти речь? И потом, ужасно неловко на живое-то место заступать. С Вилим Вилимовичем друзья, и как ему в глаза-то смотреть, как говорить: «Слазь, буду я главнокомандующим». Стыд головушке.