Книга Четыре подруги эпохи. Мемуары на фоне столетия - Игорь Оболенский

Актриса становится частой гостьей в Кремле, где на правительственных приемах Сталин сажает ее и вдову Валерия Чкалова рядом с собой. Во время одной из встреч с сильными мира сего Валентина неожиданно попросила предоставить ей новую квартиру вместо той, в которую она с Анатолием въехала незадолго до его гибели. Просьба актрисы была, разумеется, удовлетворена. Знакомые удивлялись — как можно пятикомнатные хоромы в Лубянском проезде, принадлежавшие ранее репрессированному маршалу Егорову, поменять на двухкомнатную квартиру на Никитской. Валентина молчала в ответ. Не объяснять же каждому, как это больно — возвращаться в квартиру, где каждый угол напоминает о так трагически закончившейся любви. Даже улица теперь была переименована в проезд Серова.

Чтобы забыться, все свое время Валентина старалась проводить в Театре имени Ленинского комсомола, где ее очень ценили и доверяли только главные роли. В 1940 году она начала играть в спектакле «Зыковы». Роль Павлы удалась ей, как никакая другая. Но что-то мешало актрисе полностью отдаваться чувствам своей героини.

Впоследствии она вспоминала, что ей очень мешал один из зрителей. На каждом спектакле «Зыковы» этот молодой человек с букетом цветов сидел в первом ряду и испытующим взором следил за ней. Как позже выяснилось, он не пропускал вообще ни одного ее спектакля. Это был начинавший тогда входить в моду поэт Константин Симонов. Ему было 24 года.

Их роман стал, впервые за всю новейшую историю Союза, достоянием всей страны. А после опубликования в январе 1942-го в «Правде» стихотворения Симонова «Жди меня», посвященного Серовой, их любовь стала использоваться пропагандистской машиной государства в своих целях. И небезуспешно. Так, историки Великой Отечественной причисляют появление стихотворения «Жди меня» и одноименного фильма с Валентиной Серовой в главной роли к таким же достижениям, повлиявшим на исход войны, как разгром немецкого наступления под Москвой и Сталинградская битва.

Однако любовь Симонова к Ваське (поэт не выговаривал буквы «л» и «р» и именно так называл свою музу и будущую жену) не была взаимной. Да, Валентина принимала его ухаживания, была с ним близка, но говорить «люблю» и становиться женой не торопилась. Поэтому когда весной 42-го года во время выступления в госпитале для высшего командного состава она познакомилась с генералом Рокоссовским, то почувствовала, что влюбилась. Сильно, безумно, без оглядки на мнение окружающих, которые, разумеется, не упустили возможности посплетничать о верности той, которая «ждет».

Будущий маршал на момент встречи с Серовой был свободен: его жена и дочь пропали без вести. Страстный роман бравого военачальника, бывшего старше кинозвезды на двадцать один год, развивался на глазах у всех. Однако это не помешало Симонову, конечно же, обо всем знавшему, сделать в 1943 году Валентине предложение, а ей, искренне любившей Рокоссовского, принять это предложение и стать женой входившего в большой фавор поэта и драматурга.

Что заставило ее так поступить, осталось загадкой. Может, верно утверждение, что женщины любят ушами, а устоять перед действительно блестящими стихами Симонова было невозможно. А может, Валентине захотелось простого человеческого, как ни банально это звучит, счастья, уюта, отца для подрастающего сына. К тому же объявилась семья Рокоссовского, и любовный треугольник, которые светские шутники называли «ССР» (Серова — Симонов — Рокоссовский) был обречен.

Симонов, часто выезжающий в командировки, писал Валентине каждый день. «Нет жизни без тебя. Не живу, а пережидаю и считаю дни, которых, по моим расчетам, осталось до встречи 35–40. Верю, как никогда, в счастье с тобой вдвоем. Я так скучаю без тебя, что не помогает никто и ничто…»

Поначалу Симонов и Серова производили впечатление действительно счастливой семейной пары. В роскошной квартире на улице Горького, где только один зал занимал около шестидесяти квадратных метров, собирались веселые компании, на даче в Переделкине специально для Валентины был построен бассейн. Супруги вместе ездили за границу. Правда, взглядов на жизнь они придерживались разных: во время визита во Францию Симонов пытался уговорить Ивана Бунина вернуться в СССР, а Серова, когда муж на мгновения отлучался от стола, шептала великому писателю: «Не возвращайтесь ни в коем случае».

В 1945 году цензура разрешила выход картины «Сердца четырех», запрещенной ранее как «не соответствующей генеральной линии по патриотическому воспитанию масс». А еще через год вышел фильм «Композитор Глинка», за работу в котором Серова получила Сталинскую премию и звание заслуженной артистки. Ей было всего 29 лет, и она вряд ли могла предположить, что на этом счастливая, по крайней мере внешне, полоса ее жизни подошла к концу.

«Что с тобой, что случилось? — напишет ей в одном из писем Симонов. — Почему все сердечные припадки, все внезапные дурноты всегда в мое отсутствие? Не связано ли это с образом жизни? У тебя, как я знаю, есть чудовищная русская привычка пить именно с горя, с тоски, с хандры, с разлуки…»

Валентина и в самом деле все сильнее и сильнее увлекалась алкоголем. Дошло до того, что суд лишил Серову родительских прав и родившуюся у них с Симоновым в 1950 году дочь Машу воспитывала бабушка.

Клавдия Михайловна Половикова оказалась дамой со стальным характером и в борьбе то ли за внучку, то ли за алименты от ушедшего в 57-м году к другой женщине Симонова заняла круговую оборону, не подпуская Валентину к собственной дочери ни на шаг. Серова умоляла, требовала у матери, которую она уже ненавидела, ставя слово «мать» в своих письмах в неизменные кавычки, обращалась к бывшему мужу и в суд, чтобы ей дали возможность видеться с Машей.

Но ей такой возможности не давали. Уж слишком убедительно звучали объяснения Клавдии Михайловны, что ее спившаяся дочь, упустившая сына (Анатолий действительно был хроническим алкоголиком и закончил жизнь в 35 лет), не сможет достойно воспитать девочку. И Серова, которая, казалось, еще вчера, сидела на кремлевских приемах рядом со Сталиным, уже ничего не могла сделать.

«Запах пыльных книг, пролитого вина, папиросного дыма и высыхающего актерского грима — это запах моего детства, — будет позже вспоминать дочь актрисы Мария. — Это ее комната… Над ворохом бумаг сидит женщина с копной изведенных пергидролем волос. Опухшие веки, резкие морщины. Над ее головой портретный снимок: красивое лицо, ненатуральность позы, улыбки, взгляда — чуть-чуть. Типичный снимок актрисы в роли. Как предсказано было: «…и постарев, владелица сама/ Себя к своим портретам приревнует…» И эти два лица принадлежат одному человеку — не так давно актрисе в зените славы и теперь забытой почти всеми, исстрадавшейся, спившейся женщине. Моей матери… Мать была в жизни такой, какой была в его стихах: «Злой и бесценной, проклятой — такой нет в целой вселенной другой под рукой». И он любил в ней эти «две рядом живущих души» одинаково страстно, потому что они составляли одно-единственное — сумасшедшее, из огня в полымя существо, понять которое было трудно, а не любить — невозможно».

Опустившуюся женщину старались не замечать. Даже обожавший ее Константин Симонов напишет в письме: «Люди прожили четырнадцать лет. Половину этого времени мы жили часто трудно, но приемлемо для человеческой жизни. Потом ты начала пить… Я постарел за эти годы на много лет и устал, кажется, на всю жизнь вперед…»