Книга Богемная трилогия - Михаил Левитин

И вот в метель, именно в метель, озираясь, с полной уверенностью, что кто-то тащится за мной в эту проклятую погоду, пробирался я куда-то на окраину Челябинска к своему просчитанному объекту номер один. И что вы думаете — нашел! Знаете, Олег, самые безумные прозрения вашего отца имеют реальную почву, в этом я убедился. Правда, не дед охранял с берданкой, а бабка, но это не значит, что и деда какого-нибудь не было.

На воротах написано: склад треста такого-то. Эта надпись меня не ужаснула, не могло же быть написано: «Здесь лежат несметные богатства, вывезенные с покоренных нашей армией территорий!»

Было у меня желание эту бабку тут же по голове ударить, взломать замок и удрать, но куда с таким богатством удирать и разве имею я право погубить все дело в самом начале?

Пропускаю, как подружился с бабкой, как убедился, что никакой здесь не склад треста, что она представления не имеет, что охраняет, — за тридцать лет только раз какие-то военные приезжали, все посмотрели, матерились очень, потом уехали.

Сколько сил мне пришлось положить, чтобы в тот склад проникнуть, тоже рассказывать неинтересно, но вот когда проник… А, заволновались, Олег, думаете, миллионера перед собой видите? Нет? дорогой мой, то, что я увидел, даже вашему папаше в голову не придет. Да, там были миллионы, самые настоящие миллионы, там была пропавшая без вести библиотека рейхстага, древние фолианты, рукописи Гете, манускрипты, которым нет цены, тысячелетия лежали здесь, культура, источенная червями, к ним было страшно прикасаться, мое сердце, сердце архивиста, рыдало, я понял, о каких миллионах говорил ваш отец, о, безжалостная, безжалостная страна!

Мы крепко выпили с бабкой, и я вернулся. Теперь мой план несколько изменился: обнаруживая очередной труп, я докладывал, мои познания поражали, я притупил бдительность своего начальства настолько, что, кроме меня, теперь уже официально на эти объекты никого не посылали. После моей инспекции они подлежали уничтожению. Их просто обливали керосином и жгли. Так я стал не самым богатым человеком Европы, а палачом ее.

Тогда я поехал к вашему отцу в Киев и спросил его: «За что?»

— Но ты же был счастлив, — сказал он. — Что тебе еще нужно?

— Я продал душу, — сказал я.

— Это потому, что ты дурак, — сказал он, — хитрый, злобный дурак, а не безумец. Настоящий безумец никогда не заложит душу. Да и кому она понадобилась, эта твоя душа? Никогда не поверю, что нашелся такой. Патриот ты, одним словом.

— Я уже давно не патриот, — ответил я.

— Да? — удивился он и рассмеялся. — Ну, тогда продай Ленинград.

— Как это — Ленинград? — ужаснулся я.

— А ты подумай, — ответил твой отец и закрыл передо мной дверь.

31

«Откуда эти двое? — думал Трофимов, когда увидел, как мальчишка снова взбирается на табурет перед Лизой, а отец его пристраивается за ним. — Они приходят сюда каждый день, как на работу, о чем она с ними разговаривает?

Это не дело, — подумал Трофимов. — Так не работают, они нам всех клиентов распугают».

Действительно, не все клиенты дожидались, пока Лиза кончит рисовать эту странную пару, многие уходили.

Взметнулась Лизина рыжая челка, открылось лицо, и Трофимов увидел, что она смеется. Чем это они сумели рассмешить ее? К тревоге Трофимова примешивалась боль. Там происходило то неизведанное им или забытое, немец смотрел на Лизу так, как когда-то он, Трофимов. Трофимов знал, что означает, когда смотрят так, но он забыл, как это удается так смотреть. Единственное, что он понял, что не позволит этой немчуре так смотреть на Лизу.

Мальчишку отцу приходилось держать на табурете силой, чтобы он сидел спокойно, но стоило отцу заболтаться с Лизой, как мальчишка срывался с табурета и начинал кружить по вестибюлю универмага, отец гонялся за ним с неестественными воплями, как козел, и это веселило Лизу, она оставляла мольберт и начинала кружить с ними третьей. Потом они ловили мальчишку и водружали на табурет. Вскоре он снова сползал, и повторялась вся эта чертовня, они ловили и водружали.

Посетителей универмага забавляла эта беготня, к детям здесь относились легкомысленно, им прощалось все, считалось нормальным, что дети ведут себя как придурки, пукают в общественном месте, отрыгивают.

«Скоты, — думал Трофимов. — Немецкие скоты».

Но подойти не мог, его вмешательство могло быть расценено как акт политический, и потом он еще больше распугает клиентов, если они поймут, что советский офицер имеет отношение к этой рыжеволосой художнице.

Наблюдая за суетой в вестибюле, Трофимов чувствовал себя глупо — это не входило в его планы, он привык знать, что Лиза никуда не делась, сидит на своем рабочем месте, а здесь — вроде и на рабочем, и нет. Развлекается с этой немчурой. Что они, семейную галерею решили создать, что ли? Тогда почему только двое, где остальные — родня, все эти сестры, кузены, тетки? Где, наконец, мама этого странного мальчика, жена назойливого типа?

Каждый день приезжает, вот его велосипед стоит у столба, а сам этот немец — почему не работает? Обязательно надо поинтересоваться этим немцем, гоняет за ребенком по универмагу, а в это время занятой советский офицер в течение дня должен следить за ним из-за угла, черт знает что!

Вот они оба, отец и сын, рассматривают готовый рисунок, ну конечно, сейчас малый рванет, вырвет из рук — и готово, начинай сначала.

— А платить кто будет?

— Трофимов, я тебя в сутенеры не нанимала, — говорила Лиза.

— О чем он с тобой говорит?

— Говорит, что умрет, если на мне не женится, что его мальчик спокоен только со мной, что сам он спокоен только со мной.

— Врешь ты все! — засмеялся Трофимов.

Ему нужно было говорить только правду, правде он не верил.

— Пусть он пялиться на тебя перестанет.

— Он позирует мне.

— А смотрит так, будто ты ему позируешь! И еще этот его полудурок.

— Зачем так о ребенке, Трофимов?

— Это не ребенок, зверь какой-то!

— Он перевозбужден, их оставила мать, у нее дурная наследственность.

— Вот-вот, сумасшедший! Оба сумасшедшие, чудная для тебя компания!

— Что бы ни случилось, я буду регулярно вносить вам свою квартирную плату, Трофимов.

— А ничего не случится, ничего не может случиться, поняла? Ты мне не угрожай! — крикнул Трофимов. — Я вас всех вот так! — И он сжал кулак до хруста.

Все было отвратительно в их жизни, кроме счастья говорить ему правду, она говорила ему, что он ей мерзок, что в нем спесь одна, ничего больше, что наступит время, когда умрут его родители и на земле не останется ни одного по-настоящему привязанного к нему существа.

Он слушал с интересом, потому что хотел знать о себе все, а ей он доверял, как доверяют специалисту, вещунье, в юности он верил ее гаданью, и оно сбылось, ему было интересно, что она о нем скажет, потому что ему еще не встречалась в жизни натура сложнее его собственной. Он смотрел на нее и думал: почему, живя рядом в одной квартире, ни разу не пришел к ней в постель, не попытался овладеть? Наверное, ждал, когда она придет сама? Больше всего Трофимов боялся быть униженным. Часто он создавал острые ситуации с однополчанами, раздражая начальство, но стоило возникнуть возможности унижения, ускользал.