Книга Пепел и песок - Алексей Беляков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ладно. Но помни — ты меня предал. Такого не прощают.
— Почему предал? Давай напишу сценарий сказки о принцессе из Песочного замка.
— Пошел ты!
Когда сутулый Йорген скрывается за поворотом, Катуар зевает, заостряя свой нос и на выдохе произносит:
— А это кто был?
— Ты что, Катуар? Это же Йорген, который тебя ко мне прислал. Как диалогистку. Кстати, почему-то с тобой даже не поздоровался.
— Ах, это и есть Йорген! Как славно. А я ведь с ним даже не знакома.
— Почему не знакома? Как же…
— Никак. Не спрашивай. Пойдем на посадку.
— Билеты у тебя?
— У меня. В конверте. Пропахли твоим сыром.
— Давай.
— Нет, не дам.
— Птица, что еще за капризы?
— В билете значится мое внешнее имя. Для тебя я — Катуар. И все. Билеты у меня, сыр у меня, у нас все хорошо.
— Не совсем.
— Что еще?
— Мне надо уговорить замолчать навсегда мою левую ногу.
— Бух, послушай, а зачем тебе русская история?
Бух в мышиной ванной нашей комнаты, стирает свои долговязые майки в пластмассовом тазике с отломанной правой ручкой. Сопит и страдальчески воет — «В тоооой степииии глухооооой зааааамерзал ямщииииик…»
— Бух?
— Что?
— Зачем тебе русская история?
— Как зачем? Люблю.
— Но ты же еврей.
Внимание, Бенки. Сейчас он появится, касаясь кудрями верхней перекладины дверного проема. Но как без Шутки Над Евреем в нашем сценарии, Бенки? Зритель ждет, жует сало и готов хохотать по сигналу.
Бух появляется с замоченной тушкой в руке. Это хорошо отжатая майка.
— И что?
— Израиль для тебя слишком маленький?
— Маленький — это ты. И оттого такой злой.
Я отбрасываю карандашик на половину стола Буха, он ударятся об Брунгильду и падает на пол. Выхожу из комнаты.
Уже около лифта вижу: я в носках-недоносках. Слышатся шаги, это Бух. В руках мои полуботинки:
— Извини, я не хотел тебя обидеть. Хочешь, научу на машинке печатать? Нельзя же с карандашом все время. А диплом твой я перепечатывать не буду, у меня свой.
Полуботинки ложатся дохлыми щенками к моим ногам. Я пинаю тварей.
— Хташа мне все перепечатает. И все за меня напишет.
Шум воды продолжает аккомпанировать следующему эпизоду, который происходит спустя одиннадцать лет, сейчас, в Сочи.
Она на цыпочках выходит из пены. Прикрывает руками новорожденные груди. С терпких волос на плечи стекают струи. Омывают татуировку от Боттичелли — мою сладкую «А». Плещет прибой: так можно дождаться и сантехника-громовержца.
— Катуар, ты опять не выключила воду в ванной?
— Мы же на море. Вода должна всюду шуметь.
— Точно. И пусть все тут потонут.
— Даже Борис Мельхиорович и Эдвард Булатович?
— Нет, они пусть не тонут. Благодаря им я смог вернуть тебя.
Я скрываю все свое нетерпение под одеялом, лишь голова виднеется на смятой бурей подушке. Катуар подходит к густым желтым шторам, которые мы даже не открыли ни разу с того момента, как комната стала нашей. Чемодан-гардероб лежит рядом, помалкивает.
— Марк…
— Я не Марк, уже забыла?
— Ах, все это гур-гур. — Катуар отбрасывает желтую штору, пыль волнуется на фоне сочинского неба. — Какая, блин, разница — как твое имя. Важно одно — ты мой любимый.
— Катуар, я никогда не был так счастлив, как в этом жуликоватом городишке.
Катуар оборачивается, улыбается:
— Да, тут много песка! Пропала тоска.
— Ты заговорила стихами — прямо как мой Карамзин.
— Позволь считать это комплиментом. Я бы очень хотела с ним познакомиться. Почему он все-таки выстрелил себе в голову из папиного пистолета?
В своей одеяльной хламиде стремительно подворачиваюсь под ноги Катуар, нос укладываю в солнечную долину между ее холмами-близнецами. Катуар целует меня в волосы:
— Почему, любимый?
— Давай не будем об этом. Это такой странный сюжет. Который мне кажется еще не законченным.
— Да, мне тоже так кажется. А Карамзин не предсказал дату твоей смерти?
— Нет.
— А я думаю — предсказал, ты просто боишься говорить. А когда ты убьешь меня в своем сценарии?
— Катуар, ты опять?
— Но ведь тебе больше никогда не понадобится диалогистка. Ты не будешь писать для МРТВ, ты разорвал отношения с Йоргеном.
— Да, мне не нужна больше диалогистка. Гипс снимают, клиент уезжает.
— Я свободна?
— Ты свободна.
— Как славно. Ведь так говорила твоя Ами?
— Так.
— Тогда в каком же мне платье пойти сегодня по красной дорожке? Мы с тобой накупили мне столько барахла, что придется пройтись еще и по желтой дорожке, по зеленой дорожке…
— Мне больше всего нравится черное.
— Потому что оно открывает плечи и грудь?
— Да.
— Надену его.
— Я буду нести шлейф, как маленький паж.
— У него вроде нет шлейфа. Но можно сделать из простыни. Черное платье — белый шлейф… А если у меня вдруг будут брать интервью и спросят: «Какие у вас отношения с Марком Энде?»
— Ты ответишь, что…
— Что?
Я беру ее за запястья — так, что она ахает.
— Катуар! Послушай меня! Послушай, Катуар. Моя несбывшаяся диалогистка. Давай прямо сейчас смоемся отсюда. Не выключая воду в ванной.
— На пляж?
— Нет. В Таганрог. Ко мне. В переулок Вечность. К песочнице. К дивану фон Люгнера. Пусть все будет, как при бабушке.
Больница Таганрога. Солнечный Требьенов в отутюженных джинсах и белой рубашке держит в руках драгоценную папку со справками, рентгенами, кардиограммами, рецептами, незаполненным бланком свидетельства о смерти. Он уже не пациент, а счастливый инвалид. Требьенов ликует:
— Все, с военкоматом дело сделано! Теперь остается в Москву, во ВГИК! А вам еще долго лежать?
— Нет, я послезавтра, — отвечаю, вольно сидя на кровати, освобожденный от растяжки. — Перелом сросся неправильно, но операцию тут делать некому: мог только Антон Лаврович. Надо ехать в Ростов, но мне не хочется, мне бы домой поскорей.
