Книга Намерение! - Любко Дереш

Гагарин, перед тем, как уйти «в свет», тоже проделал подобную процедуру. Он устроил все настолько тщательным образом, что про него совсем забыли. Кому, как не мне, знать, как легко выдумает псевдопамять какую-нибудь небылицу, чтобы покрыть все нестыковки. Про Гагарина забыли – забудут и про меня. В том времени и месте, где существует «Открытое кафе», никто больше никогда не припомнит и даже не поверит, что с ними работали такие личности. Теперь в истории кафе для нас просто нет места: я вытянул себя из их кафешной памяти. Псевдопамять сотрудников, словно герметик, заполнит все скважины, какие находит логика.

И так человек за человеком, вдох за выдохом, вдох за выдохом.

Оставалась одна, едва ли не последняя переменная, которую нужно было вынести за скобки. А именно – каким-то образом сделать завершающий пас рукой. Смахнуть свою пыль с вещей этого мира. Совершить магическое действо – сделать так, чтобы мир сам стер меня из своей памяти. Так, чтобы меня просто не стало для всех и вся – словно я просто умер. Словно земля проглотила меня.

Или словно я улетел в космос.

Чем меньше оставалось под кожей чужих воспоминаний, тем легче открывались дороги «в миры». Тем лучше я понимал, что такое наша Планета и почему она для Человека – ВСЕ, в полном смысле этого слова. Я прекратил затяжную войну между собой и Природой, и мы наконец оказались по одну сторону баррикады.

И мне стало смешно, что люди так нападают на Планету, словно мухи на слона, неся грязь и смрад неприятия. Но этого уж точно никому не объяснишь.

Раньше я не знал, что есть вещи, которые не объяснишь другим.

7

Чернотроп – это особенная пора осени, последние две недели перед снегом. Это исключительная пора, чернотроп. Это магическое время. Точно так же, как поздние сумерки – самая сильная пора дня, чернотроп – самая сильная пора года, особенно в наших широтах.

Чернотроп – это пора, когда ежедневный свет серый, словно в сновидениях накануне снегопада. Так, словно снег уже идет в снах, но в дневное время до него еще несколько суток. Десять, может, двенадцать суток перед тем, как выпадет первый снег. Вся природа молчит, она немеет в предчувствии окончательной спячки. В это неуютное время природа коматозна и умиротворена одновременно – словно человек, который балансирует на грани сна и яви, пытаясь растянуть подольше сладкий период чуткой дремоты. Это колыхание в прибрежной линии сна, что размывает действительность, – кажешься себе морским анемоном, который обречен встретить осень тут, на холодном камне, на мелководье, созерцая серое и черное. Серое и черное, и порой – отблески золотого.

Поля колышутся в прибое сумерек. Сумерки ранние, темнеет около пяти. Небо низкое и суровое. Деревья на рубеже леса и поля выражают единственную эмоцию, которая пропитывает воздух – тихое отчаяние перед зимним сном. Ни в какую другую пору дерево не кажется настолько одиноким, как в чернотроп. Оно так же жгуче переживает чернотроп, как и человек.

Но чары всегда проявляются во время одиночества.

8

В чернотроп меня сильнее тянуло на далекие прогулки.

Не раз замечал за собой желание заблудиться – реально так заблудиться, чтобы не найти дороги назад. Больше не искать черных троп, а идти наугад полем, пока сила памяти не обожжет меня мятным пламенем.

Пока глаза не перестанут узнавать, а ноги не коснутся тех иных земель.

И желание забирало меня.

9

В конце ноября я открыл мир скал и музыки. За скалами скрывался величественный город.

10

Среди колхозных полей я находил себя при помощи системы оросительных каналов. Они делили бескрайние поля на строгие квадраты, каждый площадью в 1 кв. км.

Каналы заболотились, заросли камышом. К зиме их стало труднее переходить. Тонкий лед не выдерживал меня, и мне не раз случалось промочить ноги до колен, ступив на надежную с виду кочку. Но это придавало моим прогулкам какую-то охотничью перчинку – одолевать каналы, прыгать по болотам, продираться сквозь камыши – и снова брести сухими травами голых, голых полей.

11 Все чаще мне хотелось не найти дороги назад.

Глава XII Тайна зеркалец смерти. Намерение!

1

Мы с бабушкой пережили зиму. Это была весьма нелегкая пора для нас обоих. Я ощущал, как смерть, маскируясь то под мороз, то под оттепель, кружит вокруг хаты. Припадает к облупленным стенам, воет в трубе и заглядывает сквозь голые стекла. Наверное, для того и существуют занавески – чтобы среди ночи не разглядеть пару светлячков за окном.

Я готовился к весне. Ранняя весна вдвое тяжелее, чем зима. Она берет хитростью. Заморочит голову ясным небом и нанесет удар кувалдой снежных туч.

В хате сгорела вся проводка. Она и так была трухлявая, а тут еще какие-то перепады напряжения начались. Я как раз гладил постельное белье. Снаружи громыхнуло, за стеной что-то шваркнуло, и от щитка в коридоре прыснули белые искры. Заглох холодильник – исчез свет во всем селе. Через два часа напряжение снова появилось, но только у соседей. У нас что-то сгорело конкретно. Я же не петрил в электричестве совершенно ничего.

По такому случаю я решил разморозить холодильник. Весь провиант перенес в амбар – там было почти так же, как на дворе, в смысле температуры. Бабка стонала в кровати. Последние дни у нее случались приступы бреда. Из соседней комнаты я слышал, как она что-то бормочет. Я подходил, интересовался, что она видит. И не приходит ли к ней кто-то, случайно. Но она не отвечала. Где-то к вечеру на несколько часов бабка обретала ясность сознания, а потом, уже на ночь, снова начинала бредить.

Минуты ясности мы традиционно использовали для «гляделки». Мы называли это «гляделкой», потому что все, что нужно для игры – глядеть другому человеку в глаза. По выдуманной мною легенде, в древние времена люди глядели друг другу в глаза до тех пор, пока один из них не терял сознание, а другой не отправлялся путешествовать в чужой голове. Я усаживал бабку на кровати, подкладывал ей под спину большую подушку и садился напротив. Наши взгляды упирались друг в друга, и мы состязались, кто кого.

Тут не о чем больше рассказывать, потому что эта игра не для слов, а для глаз. Элементарно не знаю, как объяснить эту глубину понимания, которая возникает после «гляделки». Кажется, ты уже не сможешь скрыть в своей душе ничего и никогда. Когда я глядел в глаза старухи, я видел не ее душу, а свою – со всеми хитростями и недомолвками, в которых раньше нипочем не признался бы даже себе самому.

Бабушка искала в моем взгляде жизни, искала стойкости перед затмением. Я в ее глазах хотел уловить отблески того, что раскрывает тайны. Того, чем все заканчивается.

Сидели, глядели друг другу в глаза до тех пор, пока глазные яблоки не начинало печь, словно от перца. Мы были большими фанатами «гляделки». Что-то было в этой игре.

В те мартовские полудни бабка хваталась за «гляделку» как за последний шанс побыть живой. Казалось, что роговица просто испаряет слезы с поверхности, как раскаленная сковородка. После таких сеансов у меня немел лоб. Глаза еще долго светились – это надмерное тепло ощущалось веками изнутри.