Книга Муж, жена и сатана - Григорий Ряжский

— Стало быть, без сметанки будете? — сокрушенно покачав головой, обозначил расклад вещей Иван Никифорович. — А я уж, прошу прощенья, с нею буду, без нее и пробовать ни к чему, не будет у борща ни нежности языку, ни мягкости горлу. Сам я, позволите?

Он поднялся, обошел стол и, зачерпнув фарфоровым половником борща, влил содержимое в глубокую Прасковьину тарелку. На отдельную, плоскую, выловив из той же супницы, уложил неразделанную голубиную тушку. То же действие произвел и для себя. В это время возникла Гапка. Так же проворно, как делала и все остальное, она расставила хрустальные стопари, подвинула ближе к хозяину бутыль с водкой во льду, подала наслоенный тонкими листьями балык и тут же донесла к столу икру, тоже в хрустальной икорнице. Добавила круг пышного хлеба, напластанного огромными ломтями. Ну и масличко, из погреба — как без масличка да под икорочку.

— Ступай пока, — махнул ей Иван Никифорович, — надо будет, кликну. И самовар зажги пока, чаю буду.

Гапка поклонилась и унырнула в двери упругим своим молодым скачком.

— Знаете, Иван Никифорович, — смущенно улыбнулась Прасковья, — а, пожалуй, и я со сметаной. Когда еще доведется вашей домашней откушать, местного производства.

— Это другой разговор, — искренне обрадовался хозяин, — так бы сразу. А то ебурт какой-то придумали у себя там вместо сметанки. — Он протянул руку, черпанул из жамки и шлепнул в Прасковьину тарелку ложку густейшей сметаны с верхом. Потом и себе, так же. После чего налил в обе стопки водки и поднял свою: — Ну, с богом! За приятное знакомство!

Оба выпили, только Иван Никифорович — с последующим кряком, а Прасковья без ничего, тихо. Однако напиток ей неожиданно пришелся по вкусу: и на удивленье сильным ароматом, и прохладой руке и лаской языку, и тем, как без задержки содержимое стопаря будто само стекло вниз, не ожегши гортань, а лишь доставив приятное тепло рту и пищеводу. Давно не приходилось ей употреблять в себя крепкое, очень давно. Лёвушка, когда вместе сидели, бывало, предлагал, пытался уговорить, только она не поддавалась, а всегда заменяла всякое крепкое сладким и послабже. Наливка там иль кагор, если был. От него голове становилось пространственно, а животу тепло. Сейчас же, здесь, сидя за гостеприимным столом в этом уютном доме, утонувшем в кудрявой зелени одной из очаровательных миргородских улочек, ей вдруг нестерпимо захотелось напиться, потерять рассудок, потворить милых безрассудств — отпустить на волю застывшую в ней, с годами окаменевшую собственную сердцевину, давно не знаемую ею же самой.

Однако на том Иван Никифорович не остановился, а бодро приблизился и вновь наполнил стопарь. Прасковья, однако, и не возражала, а первой приподняла свой, да со словами:

— За здоровье хозяина дома! Больно все у вас тут уж красиво устроено, Иван Никифорович, и очень заодно вкусно.

Чего сказать больше, не нашлась. Выпила. И они стали закусывать. Иван Никифорович порвал вареную тушку голубя руками, на две части, без церемоний, и она, глядя на него, поступила так же. Он запустил половину в рот, и рванул от нее широким укусом, и она откусила от половины, без примененья вилки и ножа. Тот утерся салфеткой, прожевав кусок, и она аккуратно промокнула себе губы. Между тем мысли ее сразу же по совершении второго тоста стали уже набирать нужное настроенье для дальнейшей беседы. Только прежде сама она теперь сделала уже в направленье рюмки своей смущенный, но и явно пригласительный жест глазами. Начинающий тоже помаленьку прихватываться хмелем и оттого размякший приятным для себя образом Иван Никифорович тут же спохватился, подскочил и налил гостье. И сразу ж себе.

Эти опрокинулись уже сами собой, без тоста — не упомнилось об нем просто ни с какой стороны стола, а все оттого, что стало хорошо обоим и повышенно любезно для теснейшего сближенья. Череп, откушавший на дворе принесенное Гапкой, тихо примостился в углу залы и внимательно отслеживал глазами происходящее.

— Так я спросить хотела еще, Иван Никифорович, — вспомнила вдруг Прасковья, хлопнув себя ладонью по лбу и запустив в рот от голубиной грудки, — пошто сосед-то ваш на гусей нападать осмелился? Ему такое зачем?

Иван Никифорович тут же приободрился, разговор этот обещал стать для него изрядно привлекательным вероятностью своею лишний раз выказать негодованье в адрес недостойного соседа и накипевшую от него же раздраженность.

— Так разбойник — оттого с пилой явился, — пожал он плечами. — Разбойник и мошенник и боле ничего. И кандалы по нему плачут.

— А гуси при чем? — искренне удивилась Прасковья. — Гуси-то чем виноваты?

— Гуси, может, сами тут ни при чем, а только месть свою зловредную хотел он через них ко мне показать. И что поблизости к его плетню хлев мой для птицы располагается. Ну да дай срок, упеку мошенника, как есть упеку в острог и пусть все нажитое прахом после него пойдет, не пожалею его ни малость.

Прасковье уже было так хорошо, так волнительно и одновременно покойно, и в голове, и в теле, что хотелось и дальше рассуждать обо всем, где только, чуть натуживши фантазию, можно сотворить доброе и полезное. Чего — не знала пока, но только это вовсе не означало, что такого нету здесь и сейчас.

— А в чем раздор-то ваш с ним, Иван Никифорович, вы ж так и не сказали мне? — она сделала попытку тут же, пока не забылось, выявить истину — с тем чтобы окончательно разобраться в сути конфликта. — Он, что же, всегда враг вам был, хоть и сосед? Когда началось-то у вас с ним такое, как гусей завели, что ли? Как зовут-то его хотя бы?

— Вы икорочку, икорочки, сударыня… — не зная, как сказать про все поточней, пробормотал хозяин, — и на балычок ее, на балычок накладывайте, вместо булки. И подолью еще с вашего позволенья?

Она с готовностью кивнула и пододвинула ему штофик. Он снова наполнил оба и тут же махнул свой, не дожидаясь каких-либо слов. Лицо его, и так пунцовей некуда, теперь уже набрало той лишней силы, какая начала уводить пунцовость в прилежащую синеву. Он утер салфеткой выступивший на лбу пот и с внезапной решимостью в голосе произнес:

— Ну сами посудите, сударыня. Явился ко мне незванно он, Иван Иванович, Перерепенко, сосед, когда я почивал, между прочим, и стал ружье мое выцыганивать: да за что, спросите вы, на какой мен? А на свинью поганую да на два мешка овса! Вот и весь разговор. — Иван Никифорович откусил от грибного пирога и стал жевать, показывая всем видом, что жует из чистой вежливости, а не для удовольствия души.

— Так что же тут обидного? — Прасковья повела плечами и тоже откусила от грибного пирога. — Нет, так нет, отчего обижаться? Потолковали и не сошлись. И дальше живете себе и соседствуете по-доброму. Откуда ж он разбойник? От гусей этих несчастных всего-то? Это больше нервы, а не разбой, Иван Никифорович, вы уж меня простите, я так взаправду помышляю про вас и про него.

Помещик молча посидел еще после этих слов, глядя на остатки голубя в своей тарелке. Такой неожиданный подход к неразрешимой ситуации, скорей всего, пока не посещал его мысли.

— Ну допустим, сударыня, допустим, не сошлись. А для чего ж он тогда так некрасиво обижаться стал? Шел бы к себе, откуда явился, и делу конец: сам — при свиньях остался, а я при моем ружье.