Книга Венок ангелов - Гертруд фон Лефорт

Поднявшись к себе в комнату, я принялась трясущимися руками распахивать дверцы шкафов, выдвигать ящики комодов и лихорадочно упаковывать свои вещи. У меня не осталось ни тени сомнения в том, что я еще сегодня должна покинуть этот дом. После случившегося я не видела ни малейшей возможности продолжать какие бы то ни было отношения с Зайдэ; не было возможности и сохранить отношения с моим опекуном, – во всяком случае, на мой наивно-целомудренный взгляд, хотя все, что сказала Зайдэ, было основано на лжи и вымысле, взято из воздуха, но именно поэтому оно и обладало такой разрушительной силой! Если бы ее утверждения хоть как-нибудь были связаны с действительностью, то можно было бы еще защищаться, бороться, действовать, а так любая попытка оправдаться была обречена на провал, потому что объяснять или оправдывать было нечего! И тем не менее то, чего не было, приняло форму рока, изгнавшего меня из этого дома! Как же это могло стать возможным? Мной овладело чувство абсолютной беспомощности. Но самым потрясающим было для меня совсем не это – самым потрясающим было то, что мой опекун, с его мощным, гордым, благородным умом, оказался так же, как и я, беспомощен перед бессущностной пустотой, которую представляла Зайдэ. Или, может, его величие, гордость, благородство и обусловили его беспомощность? Неужели действительно существуют подлости, которым ни один благородный человек не в силах противостоять, потому что бороться с ними можно, лишь прибегая к тем же средствам? Неужели с этим благородством, этим внутренним величием все обстоит так же, как и с моей верой, о которой он сам говорил, что она действует лишь на того, кто ее имеет, а перед другими бессильна?

Меня жгло сознание, что все эти несчастья обрушились на моего опекуна из-за меня! Так же как борьба Энцио против его системы идей и ценностей до предела обострилась именно из-за ревности Энцио, из-за его досады по поводу моей причастности к этой системе, – так же и Зайдэ толкнуло на бесстыдный выпад только мое детское благоговение перед ее мужем. Но самым страшным было то, что она открыто сослалась на свое единодушие с Энцио. Получалось, что они оба были моими противниками! В этом и заключался весь ужас моего положения – оно настолько потрясло меня, что я то и дело застывала на месте с какой-нибудь вещью в руках, позабыв о сборах.

Через некоторое время появилась горничная, очевидно посланная Зайдэ на разведку. С беззастенчивым любопытством разглядывая мои раскрытые чемоданы, она спросила, не принести ли мне в комнату чашку чая. Я поблагодарила и отказалась. Еще через некоторое время, выставляя в коридор один из моих чемоданов, я услышала внизу голос Энцио. Он прощался с Зайдэ перед дверью гостиной, та что-то тихо ему говорила. Я замерла, словно парализованная, услышав, как он поднимается по лестнице. Когда он увидел меня, лицо его стало белым как полотно – такой реакции на произошедшее он не ожидал!

– Неужто тебе и в самом деле так тяжело расставаться с профессором?.. – спросил он растерянно.

– Да, мне очень тяжело расставаться с ним, Энцио. За что ты меня так наказал?..

Тут он вспыхнул и стал горячо и возмущенно оправдываться: это вовсе не он наказал меня, все это уже давно назрело, и теперь обстоятельства сложились так, что все произошло само собой. Ведь он же с самого начала предупреждал, что Зайдэ не станет долго терпеть меня в своем доме, а из-за моего злосчастного упрямства и решения отсрочить свадьбу мое пребывание в ее доме затягивалось на неопределенный срок. Она же надеялась на то, что мы вскоре поженимся.

Я сказала:

– Энцио, я сейчас имею дело вовсе не с Зайдэ, а с тобой. Она вполне определенно сослалась на тебя, на ваше полное единодушие. Но даже если бы она не сделала этого, я знаю: ты с ней заодно.

Он наконец не выдержал и признал мою правоту, хотя и попытался отвлечь меня от главного: да, он не станет отрицать, что рад был бы освободить меня от влияния профессора, поскольку тот в силу каких-то причуд пляшет под мою католическую дудку. Впрочем, они все одинаковы, эти либеральные ученые, они способны плясать под любую дудку и даже внушать другим, что это их собственная дудка, – они способны на все.

– Но ведь ты тоже способен на все, Энцио… – тихо возразила я. – Ты можешь даже позволить другим оскорблять меня, если это нужно для твоих целей.

Лицо его опять побелело. И в то же время в нем появилось выражение какого-то зловещего упрямства.

– Да, ты права, – сказал он. – Я тоже способен на все, если речь идет о тебе, – а речь идет о тебе! Я хочу, чтобы ты была моей, только моей! Я хочу, чтобы ты стала моей как можно скорее, и ты станешь моей – только моей, и ничьей больше!

Он неистово рванул меня к себе, как в ту лунную ночь в парке, но на этот раз мне не удалось вырваться из его рук, мне пришлось покорно переждать этот ураган – я только словно окаменела под его поцелуями.

Он вдруг разжал объятия.

– Да что же ты за бесплотное и бескровное существо?!. – воскликнул он. – Неужели тебе совершенно недоступна та любовь, которой я жду от тебя?

– Если тебе нужна только любовь плоти, почему же ты борешься за мой дух и за мою душу? – сказала я.

Он почувствовал это противоречие и занервничал, но внутренне он не повернулся ко мне лицом, не взял своих слов назад, он продолжал стоять на своем, он уже не мог иначе. Я отчетливо помню: тогда у меня впервые появилось ошеломляющее ощущение, что он каким-то образом оказался на дороге, с которой ему уже не сойти. Он, целиком положившийся на могущество воли, уже, по-видимому, лишился возможности свободного выбора, сам оказался во власти своей воли.

– Ты плачешь?.. – спросил он вдруг испуганно.

Я ответила:

– Энцио, ты помнишь, как много лет назад ты сказал: «Поплачь обо мне!»? И я плакала о тебе – я могу плакать только о тебе. Я плачу, оттого что ты не понимаешь, что все обретенное с помощью силы и хитрости уже изначально потеряно.

При виде моих слез он оробел и смягчился. Он взял мою руку и попросил меня не сердиться на него: желание нашего скорейшего соединения совершенно лишило его рассудка; ах, он так хотел бы, чтобы я взяла свое ужасное письмо назад! Но сам он и теперь ничего не хотел взять обратно. У меня не находилось для него ни слова утешения, вся моя нежность словно улетучилась. Я осушила слезы и попросила его оставить меня одну, так как мне нужно было закончить сборы. Он спросил, не может ли он что-нибудь сделать для меня. Я попросила его снять для меня комнату в каком-нибудь пансионе, в которую я еще сегодня могла бы переехать: я решила, что не могу воспользоваться гостеприимством его матери, отвергнувшей меня как невестку. Ему это, судя по всему, было неприятно, но он не осмелился возражать, а только передал мне пожелание Зайдэ, чтобы я осталась еще на один день, поскольку мое участие в завтрашнем спектакле совершенно необходимо. К тому же она опасается, что мое отсутствие именно в этот день может вызвать неприятные пересуды гостей. Он произнес все это несколько смущенно, очевидно сам чувствуя, какую странную роль ему приходится играть, если он в конце концов принужден еще и проявлять заботу о соблюдении светских приличий и о репутации Зайдэ. Однако его, похоже, не останавливала и эта жертва. О, как верны оказались горькие слова моего опекуна о том, что мир Энцио не так уж далек от мира Зайдэ! Мне очень хотелось сказать «нет», но я подумала, что Зайдэ тогда, чтобы удержать меня в доме, возможно, предпримет какие-нибудь новые шаги, которые окажутся еще неприятнее.