Книга Коринна, или Италия - Жермена де Сталь

Далее идут портики музея, где на каждом шагу можно увидеть новые шедевры. Вазы, алтари, всякого рода изящные вещицы теснятся вокруг Аполлона, Лаокоона, Муз. Именно здесь можно почувствовать Гомера и Софокла; здесь душе открывается познание античности, которое больше нигде невозможно получить. Бесполезно углубляться в чтение руководств по истории, стремясь постигнуть дух различных народов; то, что мы видим своими глазами, возбуждает больше мыслей, чем то, что мы вычитываем в книгах; сильное волнение, которое овладевает нами при виде вещественных памятников старины, придает изучению прошлого тот живой интерес, с каким мы наблюдаем нравы и обычаи наших современников.

Среди этих великолепных портиков немолчно бьют фонтаны, невольно напоминая о времени, которое столь быстро текло две тысячи лет назад, когда еще были живы создатели всех этих дивных произведений искусства, нашедших себе здесь убежище. Однако самое меланхолическое чувство испытываешь в музее Ватикана при взгляде на собранные там обломки статуй: здесь и торс Геркулеса, и головы, отбитые от туловища, и нога Юпитера, наводящая на мысль о том, что она была частью самой грандиозной и совершенной из всех известных миру античных статуй. Так и кажется, что присутствуешь на поле битвы, где с человеческим гением сражалось время, и эти изувеченные члены говорят о его победах и наших утратах.

Когда они вышли из музея, Коринна повела Освальда к колоссам, стоящим на Монте-Кавалло{148}: эти две статуи, как говорят, изображают Кастора и Поллукса. Каждый из героев укрощает одной рукой горячего вздыбившегося коня. Эти исполинские фигуры, олицетворяющие борьбу людей с животными, выражают, как и другие произведения античного искусства, веру в физическое могущество человека. Но в этом могуществе есть благородство, которого уже нельзя обрести в условиях нашего общественного строя, где большая часть телесных упражнений досталась на долю простого народа. В этих шедеврах проявляется, если можно так выразиться, не только мускульная сила, присущая человеку. Очевидно, у древних, живших непрестанно в состоянии войны, в которой принимал участие почти каждый, физические и нравственные свойства человека были очень тесно связаны между собой. Телесная сила и величие духа, достоинство в чертах лица и гордость в характере, высокий рост и умение повелевать были неразделимыми понятиями до тех пор, пока идеалистическая религия не сосредоточила могущество человека в его душе. Лицо человека, тождественное лику бога, воспринималось как некий символ. Могучий колосс Геркулес и подобные ему античные фигуры не напоминали о повседневной жизни человека, но воплощали всесильную волю богов, служа как бы эмблемой сверхчеловеческой физической силы.

Коринна и лорд Нельвиль закончили день посещением мастерской Кановы{149}, величайшего скульптора Нового времени. Уже стемнело, им пришлось осматривать мастерскую при свете факелов, отчего произведения скульптуры только выигрывают. Древние это знали и охотно помещали свои статуи в термы, куда не проникали солнечные лучи. При свете факелов более резко обозначавшиеся тени умеряют однообразную белизну мрамора, а бледные лица изваяний приобретают более живое, трогательное выражение. В мастерской Кановы находилась чудесная надгробная статуя: она изображала гения печали, опирающегося на льва, эмблему силы. Взглянув на этого гения, Коринна нашла в нем некоторое сходство с Освальдом. Сам ваятель был этим поражен. Лорд Нельвиль отвернулся, чтобы не привлекать к себе внимания, и тихо сказал своей подруге:

— Коринна, пока я не встретил вас, я был осужден на вечную скорбь; но вы изменили всю мою жизнь; и мое сердце, для которого ничего не оставалось, кроме горьких сожалений, порой оживляется надеждой, полной сладостной тревоги.

Глава третья

В Риме в ту пору было собрано много шедевров живописи, и ни один город в мире не мог превзойти его подобным богатством. Рассуждая о впечатлении, производимом этими сокровищами на зрителя, можно было спорить лишь об одном: в какой мере сюжеты, избиравшиеся великими итальянскими художниками, позволяли запечатлеть на полотне всю многогранность, все своеобразие человеческих страстей и характеров? Освальд и Коринна расходились во мнениях на этот счет; как всегда, несходство их взглядов объяснялось различием их национальности, религии и природы их стран. Коринна утверждала, что для живописи наиболее благоприятны религиозные сюжеты. Скульптура — искусство языческое, говорила она, а живопись — искусство христианское: и в том и в другом, как и в поэзии, можно усмотреть все особенности, свойственные литературе древней и новой. Картины Микеланджело — живописца Библии — и Рафаэля — живописца Евангелия — убеждают нас в том, что создатели их отличались не меньшей глубиной и силой чувств, чем Шекспир и Расин. Скульптура может представить взору лишь энергичные и простые проявления жизни, меж тем как живопись, проникая в тайны духовного созерцания и покорности Богу, заставляет бессмертную душу говорить языком недолговечных красок. Коринна настаивала и на том, что сюжеты, взятые из истории и поэзии, редко бывают живописными. Чтобы сделать содержание их доступным, не мешает иногда следовать примеру старых мастеров и писать слова на лентах, исходящих из уст персонажей картины. Религиозные сюжеты, напротив, всем сразу понятны и не отвлекают от искусства внимания зрителя, заставляя его разгадывать их смысл.

Коринна находила, что приемы выразительности у большинства новых художников отзываются театральностью; на них лежит печать века, уже утратившего присущие Андреа Мантенье, Перуджино{150} и Леонардо да Винчи цельность мироощущения и непосредственность, которые были близки античному спокойствию, но сочетались с характерной для христианства глубиною чувств. Коринна восхищалась безыскусственностью композиции картин Рафаэля, особенно его ранней манеры. Все фигуры на этих картинах обращены к одному главному персонажу, причем, группируя их, художник совсем не стремится к внешнему эффекту. Коринна говорила, что такое простодушие — в каком бы роде искусства оно ни проявлялось — признак гения, что расчет на успех почти всегда губит вдохновение. В живописи, как и в поэзии, продолжала она, возможна риторичность: все те, кто не умеет создавать живых образов, прибегают ко всякого рода дополнительным прикрасам — ярким сюжетам, пышным костюмам и картинным позам. Между тем как Пречистая Дева с Младенцем на руках, старец, внимательно слушающий богослужение в «Мессе в Больсене»{151}, мужчина, опирающийся на посох в «Афинской школе»{152}, святая Цецилия, поднимающая взор к небу, — все эти лица, благодаря своей необычной выразительности, производят гораздо более сильное впечатление. Их естественная красота с каждым днем раскрывается все больше, в то время как картины, которые бьют на эффект, поражают лишь с первого взгляда.