Книга Серебряная ветка - Розмэри Сатклиф

На всех троих по-прежнему была грубая варварская одежда, которую они бессменно носили это время. Спаленные брови Флавия только начали отрастать, а Юстин лишился спереди большей части своей шевелюры, и на правом предплечье у него ярко розовела блестящая новая кожа на месте заживающей раны. И их маленький удалой отряд, тоже с отметинами горящей Каллевы, был под стать им: грязный и оборванный. Но, как это ни странно звучит, на улицах Лондиния в тот день не нашлось людей, гордых собой более, чем они.

Юстин стоял опершись на копье и глядел на длинный бревенчатый мост за Речными воротами, через который проходила дорога из Рутупий, глядел на сакский берег, на сверкающую на солнце реку и нос военного корабля, украшенный зелеными ветками. Весь Лондиний сегодня был в гирляндах. Даже дико было подумать, что город могла постичь участь Каллевы, той Каллевы, какой они видели ее напоследок — почерневшей, заброшенной, поливаемой летним дождем.

Асклепиодот оставил там солдат — помочь очистить город, а сам с остальной армией поспешил к Лондинию. Туда отходили саксы, бежавшие с поля боя, и банды наемников, хлынувшие из лесов и прибрежных крепостей. Поэтому, несмотря набыстрый марш, легионеры могли не успеть спасти от огня и разрушения этот самый богатый и крупный город британской провинции. Но к счастью, пропавшие грузовые суда Констанция, после того как их помотало штормом у Таната, вынесло в устье Тамезы, и они, поднявшись по реке, подошли к Лондинию как раз в тот момент, когда до его стен докатилась первая волна варваров. Тут и настал конец волкам Аллекта.

Да, Рим сполна отомстил за Караузия. Юстин хорошо помнил казни там, на разоренном форуме Каллевы: сначала — Аллект, а за ним — остальные, и среди них Серапион. В характере Юстина не было мстительности, но все же смерть Серапиона его порадовала. Однако, оглядываясь назад на события, связанные с Аллектом, он чувствовал, что они как бы утратили реальность, зато реальным осталось в памяти все то, что происходило незадолго перед ними: он отчетливо помнил, как оторвался от работы и взглянул наверх, когда лицо неожиданно опалило жаром, словно из раскаленной печи, увидел, что крыша базилики медленно падает внутрь, будто снедаемая огнем парусина; стало очень тихо, мир, казалось, затаил дыхание, затем все вокруг задрожало и крыша рухнула с оглушительным грохотом. Базилика теперь напоминала черную раковину, наполненную до краев огнем, как винная чаша — красным вином. Вдруг возле него оказался Флавий. Перекрикивая шум, он воскликнул: «Смотри! Отличный погребальный костер для орла!» Вот это все было как живое. Он помнил большой дом неподалеку от базилики, чудом уцелевший от пожара, туда они перенесли раненых; помнил он и тетю Гонорию с остатками размазанных румян на сером лице, и ее редкий по красоте голос, когда она, узнав о том, что ее дома больше нет, воскликнула: «Ну и пусть, у меня всегда была мечта жить в Аква-Сулисе, теперь эта мечта сбылась». Он вспоминал людей, умерших в ту ночь у него на руках, и людей, что выжили; вспоминал, как вели через город Аллекта в походный лагерь, чтобы обеспечить ему надежную охрану, и как вдруг ярко вспыхнул почти угасший огонь в Каллеве, будто она узнала того, кто поджег ее, и приветствовала таким издевательским образом. На мгновение мелькнул королевский пурпур, вернее лохмотья от него, мелькнуло белое напряженное лицо, на котором неотразимая когда-то улыбка превратилась теперь в злобный оскал уязвленной гордости и отчаяния.

Он вспоминал перевернутые и разбитые кувшины с розами под колоннадой большого дома, и красную розу, валявшуюся на мостовой и на мгновение выхваченную из темноты качающимся светом фонаря; эта роза вдруг заставила его с болью осознать — раньше у него не было на это времени, — что Пандара больше нет в живых… Ни Пандара, ни Эвиката, и уже год, как нет толстячка Паулина да и многих других. Но воспоминание именно об этих троих наполнило его глаза слезами.

Полосатый шмель, прожужжавший над ухом, вернул его к действительности. Украшенные гирляндами улицы ждали императора Констанция, когда-то вынужденного вернуться в Гезориак из-за того, что его судам так и не удалось соединиться с ним, теперь же император сам ехал сюда, с тем чтобы взять на себя правление утраченной провинцией, которая снова стала частью Рима.

Юстин перенес вес затекшей ноги на другую и нащупал спрятанный на груди под потрепанной туникой тонкий свиток папируса, первое за два года письмо из дома. Оно было также и первым письмом от отца, которое его не огорчило. «Известие о тебе принесло мне облегчение, — писал отец. — В своем последнем письме ты заверил меня, что не сделал ничего такого, из-за чего я мог бы тебя стыдиться. Я очень рад, что это целиком подтверждается и сообщением о тебе, которое я получил от моего старого друга, а твоего бывшего командира Фульвия Лициния. Поверь мне, я никогда не допускал мысли, что мне придется стыдиться тебя. Было время, когда ты меня разочаровал, ибо ты не смог поддержать семейную традицию, но я всегда знал: ни при каких обстоятельствах ты не дашь мне повода стыдиться тебя…» И дальше: «Я надеюсь, когда мы в следующий раз встретимся, мы постараемся узнать друг друга лучше, чем это было до сих пор».

И Юстин, снова и снова перебирая в уме эти сухие, формальные строчки, ясно сознавал: отец больше не считает его неудачником. Думать об этом было приятно и радостно, и он в душе даже немного посмеялся над ними обоими, но в основном над собой, чего никогда бы не сделал два года назад.

За рекой вдалеке началось какое-то движение, послышался ритмичный, будто пульсирующий, звук, который тут же перешел в звонкий цокот ног приближающейся армии. Возбуждение пробежало по толпам людей, запрудивших улицы, где сельские жители в клетчатых штанах и горожане в римских туниках со смехом и шутками расталкивали друг друга, чтобы оказаться поближе к происходящему. Теперь и мост ярко запестрел белыми и разноцветными пятнами; легионеры, стоящие вдоль дороги, взялись за руки, крепче сомкнув цепочку. Головная часть передней колонны уже миновала гигантскую статую Адриана у ближайшего конца моста и входила под арку Речных ворот, увитую гирляндами; приветственный рев толпы разорвал воздух, когда первая шеренга ступила на широкую мощеную улицу, перед шеренгой шли важные должностные лица Лондиния, встретившие армию в миле от города.

Величаво шествовали отцы города в своих тогах с пурпурной полосой; тяжелая солдатская поступь отдавалась мерными ударами, которые не мог заглушить даже рев толпы. Люди, ринувшись вперед, бросали на дорогу ветки. Юстин всеми силами сопротивлялся натиску толпы, грозившей вытолкнуть его на середину дороги: одной рукой он сжимал руку Флавия, другой — руку Антония; какой-то возбужденный горожанин с силой молотил его между лопаток, а еще один орал в левое ухо благословения спасителю Британии. Отцы города уже прошествовали вперед, за ними трубачи, по четыре в ряд, и солнце сверкало на огромных крутых витках бараньих рогов[16].

Подняв голову, Юстин мельком увидел над темной конской гривой весьма примечательное лицо в низко надвинутом императорском шлеме, увенчанном орлом, почти такое же бледное, как у Аллекта, и сразу же вспомнил, что в армии из-за этой бледности Констанция прозвали Зеленолицый. Император уже приехал, и волна приветственных криков прокатилась перед ним до самого форума. Юстин увидел Асклепиодота, как всегда полусонного, и худого, смуглого Лициния, а за ним плыл большой среброкрылый орел Восьмого легиона Клавдия, прочный как скала, весь увешанный золочеными боевыми наградами, — его прямо и гордо нес знаменосец, сопровождаемый эскортом с обеих сторон. Распростертые крылья птицы, яркие на фоне летнего неба, живо вызвали в памяти воспоминание об изувеченном обрубке когда-то гордого знамени, под которым умер Эвикат, об их покалеченном орле, погребенном навеки под обугленными развалинами базилики. Но тут же воспоминание заглушила тяжелая поступь шагающих легионов.