Книга Готический роман. Том 1 - Нина Воронель

– Хотите посмотреть? – спросила Инге и взялась за ручку двери.

Обе дамы завизжали от восторга и, обгоняя друг друга, ринулись за ней. Клаус тоже хотел было пойти с ними, но Ури его не пустил:

– Рыцарскую трапезную тебе смотреть необязательно, ты там каждую неделю пыль вытираешь. Так что иди пока помой посуду и наведи порядок на кухне, – сказал он и пошел обратно обмазывать цементом свои камни.

Клаус вымыл посуду, протер пол на кухне и даже помыл газовую плиту, а они все еще топали и чирикали в рыцарской трапезной. Наконец он не выдержал и вышел на крыльцо:

– Ури, можно, я пойду посмотрю, что у них там творится?

– Я сам пойду, – ответил Ури, положил мастерок, вытер руки и пошел в трапезную. Там горели два канделябра, которые образовали светлые круги по обе стороны рыцарского стола, – в одном круге Доротея и Вильма, напялив шлемы и доспехи, любовались своим отражением в большом зеркале, в другом Инге стояла на коленях перед нижним ящиком старинного комода. Остальные ящики комода были выдвинуты, и весь хлам из них был разбросан по полу, а на верхней доске стояла открытая чеканная шкатулка, из которой Инге вытряхнула все бумаги.

– Не могу понять, куда этот план мог запропаститься, – сказала она, обращаясь то ли к Ури, то ли к отражению Доротеи и Вильмы, совсем неотличимых за опущенными забралами. Она закрыла нижний ящик, поднялась с колен и стала аккуратно собирать разбросанные бумаги, внимательно просматривая каждый листок прежде, чем вложить его в шкатулку. Доротея и Вильма сняли со стены шпаги и с громкими криками скрестили их, не отрывая глаз от зеркала. Инге вздрогнула, не разглядывая бросила в шкатулку последнюю пачку бумаг и со звоном захлопнула крышку. Потом быстро сгребла в охапку раскиданные по полу старинные одежки, кое-как рассовала их по ящикам комода и обратилась к отражению в зеркале:

– Прошу прощения, дорогие гостьи, но нам придется отложить осмотр замка до другого раза.

Вильма подняла забрало:

– Как это – отложить? – воскликнула она. – Ведь мы же договорились!

Инге устало откинула волосы со лба:

– Мне очень жаль, но я боюсь, мы договорились неправильно. Во-первых, я так и не нашла план.

Доротея сняла шлем:

– Бог с ним, на первый раз можно и без плана.

– А во-вторых, – сказала фрау Инге твердо, – уже двенадцать часов, и у меня полно работы.

– Но мы так мечтали увидеть замок! – захныкала Вильма, выбираясь из доспехов.

– Не огорчайтесь, вы еще его увидите, когда я найду план, – пообещала Инге, делая шаг в сторону лестницы. – Теперь, когда мы благополучно разрешили наши непримиримые противоречия по поводу лукового пирога, что может помешать нам... – она засмеялась, и обе гостьи засмеялись вместе с ней.

– На случай, если план не найдется, вы можете обратиться в Управление по охране памятников. – сказала Вильма. – Там в архиве хранятся планы и родословные всех замков этого периода.

– А где оно, это Управление? Никогда о нем не слышала, – удивилась Инге.

– В Байерхофе. В земле Гессен. Вы там когда-нибудь бывали?

– Боюсь, что никогда.

– Тогда вы просто обязаны поехать посмотреть! – вскинулась Вильма.

Это прелестный старинный город – настоящая жемчужина! Он сохранился с семнадцатого века в таком виде, как его построили.

– Даже американские бомбардировщики обошли его в сорок пятом, – вставила словечко Доротея.

– Далеко он?

– Отсюда километров двести – не больше. Если вы поедете туда, обратитесь к моему учителю – профессору Курту Рунге; он ведает этим архивом. Можете сослаться на меня. Моя девичья фамилия Шенке Вильма Шенке.

За спиной Ури раздался странный звук, словно кто-то поперхнулся хлебной крошкой, но сдерживается, стесняясь кашлять вслух. Ури обернулся и увидел Клауса – он пялился на Вильму, разинув рот, в уголках губ у него запеклась слюна.

Клаус

Когда я услышал про девичью фамилию, я понял, что мамке ни в чем нельзя верить. Раз у Вильмы была девичья фамилия, значит, у нее был муж. Выходит, и у Вильмы был муж, и у Доротеи был муж! А значит, напрасно мамка с Эльзой про них насочиняли, будто они лижут друг друга языком в таких местах! Замужние женщины так делать не могут! Или все-таки могут? Тут я стал представлять себе, как они это делают, мне стало страшно жарко, и я не заметил, что все погасили свет и ушли, а я остался один в темноте.

Ури

Ури взял из пачки белый лист, написал: «Дорогая моя старушка»; прочел написанное, поморщился и зачеркнул. Под зачеркнутым написал: «Клара, цветок души моей»; прочел написанное, опять поморщился, скомкал лист и бросил в корзинку. Идея написать матери письмо осенила его внезапно и поразила своей простотой. Просто письмо, подробное, спокойное, обстоятельное, – вместо бессмысленных дорогостоящих телефонных разговоров, после которых у него на губах оставалась вязкая горечь от собственного хамства. Тут была какая-то загадка: стоило ему услышать голос матери, как из глубин его подсознания вырывались неведомые гнусные химеры, – поразительно, когда в тайниках его души (души ли?) успело накопиться столько желчи? И самое ужасное, что мать не пыталась уклониться, не прикрывала лицо руками, а кротко позволяла ему расправляться с нею со всей жестокостью, на какую он был способен. А с нею он был способен на многое. И чем больше хамства она ему прощала, чем покорнее звучали ее ответы, тем сильнее он распалялся.

Возможно, все дело было в том, что он инстинктивно угадывал за ее кротостью тот темный ужас, который охватил ее после всего, что с ним случилось. Она считала его тяжело, неизлечимо больным, так же, как и все его бывшие друзья, с которыми он в результате успешно расплевался. С друзьями, как и с подружками, проделать это было куда легче, чем с матерью, их терпения не хватило надолго. А вот мать в своей всепрощающей покорности была непобедима. Ури чувствовал, что для него было бы смертельно раствориться в ее жалости, и потому сопротивлялся как мог.

«Итак, будем писать мамке письмо». – вздохнул он вслух и вдруг понял, как он должен к ней обратиться. Он придвинул к себе новый лист и написал с легкостью: «Привет, мамка!». Он написал эту фразу по-немецки и засмеялся, представив себе, как поразит ее такое обращение. После этого непочтительного вступления он перешел на иврит – все-таки писать справа налево было куда сподручней, – и слова свободным потоком потекли из-под его пера:

«Не удивляйся: так называет свою свирепую мать мой подручный дурачок Клаус, – я тебе о нем как-нибудь напишу подробно – это отдельная тема. А пока я отвечу на твой главный вопрос: я еще не знаю, когда я вернусь. Мне тут хорошо и спокойно, хотя я часто (но к счастью, не всегда) укоряю себя, что мне не должно быть хорошо и спокойно в Германии. Как ни странно, – а впрочем, может быть, это естественно, – но здесь я начал гораздо больше понимать твое настойчивое отталкивание от этой страны. Отталкивание от нее и притяжение к ней. Я даже съездил на еврейское кладбище в Цвайбрюккен и нашел там могилу твоей бабушки. Мне не повезло – или повезло, если тебе угодно, – потому что накануне, то ли в насмешку, то ли в наказание, именно на этом кладбище порезвились хулиганы. Они перевернули и разбили несколько могильных плит (к счастью, не бабушкину) и разрисовали все стены и памятники свастиками. Этой милостью они нас не обошли, так что твоя либеральная душа может быть спокойна – тут мы слились со своим народом.