Книга От часа тьмы до рассвета - Вольфганг Хольбайн

И это я? Нет, это не про меня, это не может быть про меня. Я чувствовал, как у меня защипало в глазах, как их наполнили слезы отчаяния. Как часто во время приступов боли я вызывал своего семейного доктора, чтобы разжиться у него какими-нибудь медикаментами от сильной мигрени, как часто с привычным выражением сочувствия он советовал мне немного полежать в темноте и подождать, когда подействуют пилюли или капли, а потом снова посылал домой, и никому ни разу не пришло в голову просветить мне череп и поискать то, что, если верить предположению Элен, уже давно располагалось у меня во лбу и все распространяется так, что давление приводит к этим ужасным болям, которые я всегда принимал за мигрени и которые этой ночью достигли особенно высокого уровня.

Я подумал о молодом адвокате Флеминге, голова которого, как мне показалось, взорвалась у меня на глазах, я еще чувствовал на своем запястье кусочек занозы от костей его черепа, если сосредотачивался на этом. Может ли скопление некротизирующих тканей так влиять на сознание человека, что у него начинаются такие ужасные видения? Что случилось с моей волей, которая этой ночью была слабее ватных ног, которые несли меня по дороге, по которой мне не хотелось идти? И эта странная личность, в которую я так часто превращался — жестокий погонщик рабов, который пытал хозяина гостиницы самым непристойным образом, — это тоже часть жуткой опухоли, давившей на мой характер? Это он, использовавший чувствительность и слабость женщины, повел себя как настоящий мужчина, эгоист, мачо? И как долго нужно еще разрастаться этой опухоли, чтобы я докатился до того, что, умирая, я стану ненавидеть самого себя за то, чем я стал?

Казалось, меня вот-вот одолеет панический страх. Когда, зачем, почему, отчего, как долго — я не должен был задавать себе такие вопросы. Если я хочу покинуть эту крепость живым и хотя бы с остатками здорового рассудка, я должен прекратить думать о таких вещах. Я просто не должен допускать до себя того безумия, в которое пытается погрузить нас Элен, и не должен даже предположительно думать о ее сумасшедших теориях. Сначала ее теория спаривания, сравнение нас с лабораторными крысами и та чушь, которую она несла про результаты измерений, которые кто-то во время нашего обморока снял с наших тел через какие-то там гребаные электроды… И что, теперь мы все были должны быть больными на голову? Она единственная, чей мозг действительно поврежден, черт возьми! Да лучше я вырву ее поганый язык и намотаю его на шею, если она не заткнется!

— Ну, то, что здесь есть несколько препаратов головного мозга, пораженного опухолью, это еще не значит, что и мы страдаем тем же, — возразила Юдифь, но это прозвучало вовсе не убедительно. И все-таки я был благодарен ей за такое возражение, прозвучавшее по крайней мере разумно. — А если голова болит от того, что одновременно включаются все громкоговорители, то это вполне закономерно, — добавила она, встретив многозначительный взгляд Элен.

— Ты думаешь? — врачиха решительно помотала головой. — А вот Карл явно не чувствовал никакой головной боли. Иначе он тоже бы потерял сознание, как и мы.

— Да он давно уже наполовину оглох, если он провел всю свою молодость в деревенском диско-баре, — язвительно возразила Юдифь. — Употребляя какую-нибудь травку или другие сильнодействующие препараты.

Все ее аргументы были наивными, но звучали они убедительно, особенно если этого хотелось так, как мне в это мгновение. Постепенно ко мне возвращался контроль над моим телом и духом, но я не мог противиться побуждению еще раз подойти к витринам и бросить последний взгляд на выставленные там стеклянные цилиндры. Не все образования, которые докторша назвала опухолями мозга, были серого цвета. Некоторые из них имели какую-то ненатуральную красноватую окраску, что особенно отчетливо выделяло их в общей серовато-беловатой массе мозга. Некоторые из них были такого ужасающего размера, что я спрашивал себя, не взорвали ли они изнутри кости черепа, они должны были сильно давить на них так, что череп разлетелся на миллиарды крошечных частей, подобно тому, как это случилось в моем видении с адвокатом в гостинице. Я представил себе, как это могло бы выглядеть в моей голове, но в ту же секунду спохватился и решил думать так, что ничего особенного в моей голове твориться не может, а все как у всех страдающих мигренями. Мы оказались слишком чувствительными, а у Карла просто поврежден слух. Только так, и никак иначе!

— Мы можем пойти и посмотреть в хранилище документов, — пожимая плечами, предложила Элен. — Возможно, там есть какие-то данные об этих опухолях и о тех безумных проектах, исследования по которым здесь проводились.

— Черт возьми, Элен! — в гневе набросился я на Элен. — К чему это? Ты что, ищешь какие-то улики, чтобы пудрить нам мозги своими безумными теориями, забить нам уши еще каким-нибудь специальным бредом, против которого у нас уже не будет возражений? Чего ты добиваешься? Ты хочешь свести нас всех с ума, или тебе доставляет особое удовольствие мучить нас твоими больными фантазиями? Я ничего не хочу больше об этом слышать, о'кей?

— Потому что ты так плохо переносишь правду? — холодно парировала Элен, взяла в руку маленький блокнотик и карандаш из открытого ящика под столешницей лабораторного стола, которого мы даже не заметили, и начала переносить колонки цифр с некоторых наклеек на цилиндрах в блокнот. Потом она направилась к узкой двери, расположенной справа с надписью «Хранилище документов», и открыла ее. В дверном проеме она еще раз остановилась и бросила взгляд через плечо на нас с Юдифью. — Если вам тут приятно, то подождите меня здесь, — добавила она, бросая многозначительный взгляд на помещение за дверью. Потом она исчезла за дверью, не дожидаясь ответа.

— Не правду я не могу переносить, Элен, а тебя! Меня тошнит от тебя! — гневно крикнул я ей, сердито размахнувшись и ударив по микроскопу. Эластичное крепление не выдержало, прибор свалился на стол, несколько раз ударился о столешницу, наконец, остановился, уже совершенно погнутый и с разбитой линзой.

Юдифь подошла ко мне, утешающим жестом положила мне руку на плечо, а другой погладила меня по остаткам волос.

— Не волнуйся так, — прошептала она, желая меня успокоить, и поцеловала меня в щеку, как раз там, где скатывалась слезинка.

Я даже не заметил, что в какой-то короткий момент заплакал от гнева и отчаяния, и мне стало стыдно.

— Прости меня, — сдерживая себя, сказал я и смущенно отвел взгляд, но Юдифь взяла меня пальчиками за подбородок и нежно, но властно снова повернула голову к себе.

— Тебе нечего стыдиться, — она сострадательно кивнула. — У нас у всех сдают нервы. И у Элен тоже. И кроме того, — добавила она с совершенно искренней улыбкой, вытирая тыльной стороной ладони остатки слез с моих щек, — мне нравятся мужчины, которые умеют плакать. Правда, — добавила она с улыбкой, когда я вопросительно поднял одну бровь и нахмурил лоб.

Я обнял ее рукой за плечи, прижал к груди и держал ее так несколько мгновений, пока мое дыхание не успокоилось. Вдруг я почувствовал даже благодарность к Элен за ее узкопециальные замечания, которыми я в данный момент только и мог оправдывать то, что вдруг почувствовал сильное желание, несмотря на окружающие нас ужасы и слабость моих нервов, немедленно раздеться здесь и сейчас, немедленно овладеть Юдифью на твердой, холодной столешнице, слиться с ней воедино, отрешиться от всего, что происходит кругом и забыть обо всем этом на несколько минут. Запах ее потной кожи и мягких волос заставлял меня не думать обо всем, что таилось в этом мрачном лабиринте, о том, что мы пережили здесь за прошедшие часы, и мне пришлось постараться, чтобы не поддаться этому сильному, эйфорическому желанию и не начать срывать с нее одежду.