Книга Мертвый язык - Павел Крусанов

Егора охватило то же чувство счастливой свободы, какое он уже испытывал год назад в Крыму, возле вздымающихся над синим морем скал, пахучих можжевельников и низкорослых каменных дубов.

Метров триста еще дорога вилась вдоль озера по высокому, уже просохшему после утренней мороси лугу к деревне.

— Жуть какая, — сказал Тарарам, заглушив мотор у первого же забора.

Деревня была мертвой. То есть деревни не было. В прямоугольных фундаментах громоздились головешки бревен, осколки шифера, негорючие железяки, битые и целые горшки, горой кирпича и глины возвышались расползающиеся печи — похоже, их клали здесь прямо на укрепленном балками полу, и в сгоревшем дому печи проседали и рассыпались. Тут и там из размоченной дождями глины печных курганов росли лебеда и странные цветы — невиданные розовые колокольчики на мясистых, бледно-зеленых, в два пальца толщиной стеблях. Так могли бы выглядеть измышленные проклятым поэтом цветы зла. Пожар случился, видимо, зимой или ранней весной, поскольку трава на подступах к фундаментам не скрывала под собой пали, да и гладиолусы в палисадах, в прямой близости от сгоревших стен, цвели как ни в чем не бывало.

Пройдясь по заросшей дороге, Егор взобрался на развалины очередной печи, огляделся и посчитал — двенадцать пепелищ. Чудесный мир, полный цветения, дрожащих в воздухе стрекоз и пестрых бабочек, покрывал мертвую деревню. Вид был зловещий и благодатный разом. Пожар, стихия — что попишешь… Однако что-то было тут не так. Что-то беспокоило взгляд откровенным, но неосознанным пока несоответствием.

— Сгубили деревню, гады, — сказал Тарарам, и Егор тут же понял, что резало ему глаз.

Конечно, это был поджог. Очевидный поджог. Заборы, яблони, кусты сирени, скворечники на жердях, а кое-где и будки дворовых нужников были совершенно не тронуты огнем, что невозможно, если бы пламя из одного очага шло от дома к дому. Деревня Борисово, обозначенная на карте, но уже отсутствующая в реальности, была сожжена по откровенному умыслу.

От пепелищ к озеру вела забитая травой тропинка. На берегу виднелись три целехоньких, крытых шифером бани — без труб, топились по-черному. По осени сюда, должно быть, набивались на зимовку бабочки. Рома с Егором не прошли по тропинке и полпути, как от ближайшей бани, напуганный треском раздавленной Тарарамом ветки, с шумом поднялся в воздух огромный жирный глухарь. Набрав высоту, он вошел в дикий лес, как иголка в сено, и вмиг в нем растворился.

От берега в воду вели дощатые мостки, к которым, окруженные широкими листьями кувшинок, обсыпанных бронзовыми радужницами, были привязаны две по прадедовским правилам смастаченные лодки-долбленки. Лодки были вполне пригодны к делу — должно быть, кто-то по обычаю все еще ходил сюда на годами прикормленные клевые места.

На обратном пути Тарарам остановил машину на холме, под которым удил с берега одинокий рыбак.

— Расспрошу, что было, — сказал он, отворяя дверцу. — Пойдешь?

Егор остался — пока ходил по пепелищу, разболелась отдавленная жерновом нога, а спуск к озеру здесь был довольно крут. Смутный образ сцены с хрупкими, сметаемыми чьей-то рукой декорациями возник в голове Егора. И декорации летели прямо на них, не пожелавших более играть этот спектакль актеров. Он припомнил вчерашний день, весь испятнанный неприятностями, точно зеркало в ванной — крапом зубной пасты. Как вышло, что они стали мишенью для, казалось бы, самозарождающихся скверных случайностей? Неужто виноват вброшенный ими в вены информационных токов, как болезненный вирус в чудовищный организм, новый закон? Неужто Рома прав, и бублимир устроен так, что, распознав их как инородные тела, включает пригодную на этот случай железу, которая впрыскивает в сторону раздражителя убийственные обстоятельства? Убийственные — при точном попадании, но инородные тела такие мелкие, что сразу их доской могильной не прибить. Покуда тем только и живы… «Но если декорации посыплются нам сплошь на голову, если нещадные обстоятельства обложат и задавят нас со всех сторон? — Егор закрыл глаза, бросив затылок на подголовник сиденья. — Что дальше? Что? А дальше будут вилы. Нещадные вилы Иова Многострадального. Но без награды и без милости в конце. Боже, кто же мы на самом деле?!»

И тут ясное небо снова содрогнулось от оглушительного, резкого, как бич, удара грома. Похоже, неподалеку располагался военный аэродром, куда завезли керосин для учебных полетов.

— Точно, спалили, — сообщил вернувшийся Тарарам.

По словам рыбака, некая нефтяная компания уже скупила поблизости живописную землю с двумя загибающимися деревеньками, дав хорошую по понятиям крестьянской бедноты цену за отеческие дома. Деревеньки снесли, на их месте отстроили базу отдыха с охотхозяйством, рыбалкой на садковую форель, горнолыжной трассой с подъемником, вертолетной площадкой, баней с развратом и гонками на снегоходах. Дело показалось стоящим — вот кто-то и местную земельку с озером и деревней Борисово решил откупить. А деревня почти вся уже дачная, народ живет городской, питерский да московский. Хозяева разные, но по большей части не бедствуют, из города сюда за счастьем приезжают и счастьем этим торговать не хотят. Словом, не идет земля в руки насосанной конторе. Тогда нашли конторские в волостном селе Локотско одну бой-бабу. Она, свой соблюдая интерес, взялась за дело — кого-то уболтала продать участок, пока добром деньги дают, но таких всего пара-тройка хозяев нашлась, а остальные — ни в какую. Ну в марте деревня и сгорела. Теперь конторские, пожалуй, землю получат дешевле, чем взять хотели прошлым летом, вот только бой-баба из Локотско доли своей уже не увидит. Ее месяц назад при странных обстоятельствах на шесть частей разрезала сенокосилка. То ли месть погорельцев, то ли кто-то следы заметает. Дело тут по всем статьям не чисто, но у конторских управа и менты местные прикормлены. Поэтому — тишь.

— Бунт — дело Божье, — сказал Тарарам. — Вот только благородного разбойника Владимира Дубровского, который гол да сокол, здесь, кажется, не уродилось. Однако, — помолчав, добавил он, — новых людей, здесь, думаю, не любят. Сор берегут в избе. Нет тут ни общего долга, ни закона — только общий грех и мамона. Хотя, согласен, рифма никакая…

И снова грянул гром, как пушка у виска, как палкой в лоб, как точка.

К лагерю ехали невесело — что-то давило грудь, несносно отравляло ясный день. Чувство было такое, будто на их глазах осквернили храм, испоганили могилу, унизили старика, надругались над ребенком, а они оба ничего не сделали, чтобы этого не допустить. Хотя, казалось бы, какой с них спрос? При чем тут Тарарам с Егором? Но переживание отвлеченного позора и метафизического стыда гнало их прочь, словно удар хлыста собаку.

Стойбище имело жалкий вид: палатки перекошены, стол и складные стульчики разбросаны, тренога повалена, котелок перевернут, девицы злы и напуганы. Катенька рассказала: все поначалу было безмятежно — они загорали и купались, Настя выловила в озере огромную — сантиметров двадцать — ракушку-беззубку и решила сохранить ее для музея в Герцовнике. Потом стали стряпать — задумали изготовить на обед гречневую кашу с тушенкой. Потом приехала «Нива» и, наблюдая за стряпухами тонированными гляделками, простояла в пятидесяти метрах от них примерно полчаса. Потом машина, из которой так никто и не вышел, уехала, а еще через полчаса начался форменный ужас. Откуда ни возьмись явилось стадо молодых бычков, наведших на лугу шорох. Кричащим и размахивающим руками девицам они не повиновались, напротив — норовили озорно поддеть рогом, так что те со страху забрались в «мазду» и попробовали распугать громил клаксоном, но быки лишь удивленно оборачивались на гудок, после чего продолжали дебоширить дальше. Запинаясь о веревки, сорвали растяжки палаток, истоптали пляжные полотенца, сбили котелок, а рассыпавшуюся кашу слопали, чуть из-за нее не передравшись. Погром продолжался до тех пор, пока не явилась деревенская пастушка с шустрой собачкой Мотей и враз заробевших бычков не увела. Тут же снова приехала «Нива», но вскоре, увидев, видимо, на дороге пылящую «самурайку», быстренько убралась.