Книга Рыба. История одной миграции - Петр Алешковский

— Здорово, я была уверена, что ты придешь!

— Почему так?

— Ты простая, я носом чую, кто чем пахнет.

— Хитришь, врача не хочешь вызывать?

— Врача не хочу, а насчет тебя — правда.

— Твое счастье, приехал хозяин и выставил меня за дверь — будет заниматься с перспективной ученицей.

— Ну! Поняла?

— Что я должна понять?

— Думаешь, Моцарта будут играть? Трахаться она к нему ходит — ты их вместе видела? За ручку держатся, когда в лифт садятся.

— Это дела не касается, пойдем к Антону.

— Всех касается, люди должны больше трахаться, как кролики, если бы секса не было, мы б давно вымерли от одиночества. Вера! — Она заискивающе посмотрела мне в глаза. — Мне твой Марк Григорьевич нравится, он живой, и ты живая, я тебе сразу поверила.

— Веришь, — вызови врача. Вчерашнее обязательно повторится.

— Ага, вызову. Я понимаю, ты только его уколи, ему сейчас просыпаться ни к чему.

В капельнице и снотворном никакой беды не было, я сдалась. Кое-как мы его растолкали, Юлька повела его в туалет. Антон был бледен и плохо ориентировался в пространстве — без поддержки он бы до кровати не дошел. Увидел меня, долго силился, вспоминал, но вспомнил, что было ночью.

— Ты меня чистила? Я думал, дуба дам — такие сны снились! — Он закатил глаза.

— Ложись и давай руку!

Он покорно исполнил приказание.

— Слушай, слушай, ты капельницу ставь, а снотворное отмени, я спать не хочу, это же пытка в натуре! — Он вдруг заплакал и зарылся в подушки.

Пришлось его уговаривать, гладить, успокаивать, пугать, обнадеживать. За полчаса мы справились. Юлька теперь действовала со мной заодно, выступала подголоском, что Антона раздражало. Мне пришлось воевать на два фронта, но воевать хитро — оба они не признавали прямого диктата. Изворачиваясь, увещевая, заговорила им зубы: Юлька замолчала, Антон принял роль несчастного больного, что в данный момент ему явно нравилось, сдался и, получив свою капельницу, затих и уснул.

До двенадцати оставался час. Идти в аптеку и по магазинам не хотелось, да и не нужно было. Юлька сварила кофе, принялась рассказывать. Я, впрочем, ее за язык не тянула.

Познакомились они на квартире друзей, в притоне, за плечами у каждого было по две ходки в «больничку». Оба устали. Дали друг другу клятву, что соскочат, завяжут с зельем. Материально обоих поддерживали отцы.

— Мой, видела, «Фольксваген» подарил, лишь бы я была паинькой.

Но Антон сорвался.

— Наверное, из-за меня — он под кайфом хорошо трахается.

— А без кайфа?

— Без кайфа — лениво. Как объяснить, ты не поймешь…

Юлька его выгораживала. Она верила в то, о чем говорит, но я чуяла: где-то скрывается ложь. Ее отец ушел из семьи, помогал им с матерью нерегулярно, надолго исчезал.

— Он на меня по-настоящему внимание обратил в пятнадцать, когда я в первый раз залетела. По врачам водил, деньги платил — проснулся. Стыдно стало, дочь генерала, а на игле.

Ни разу не назвала по имени, только: отец, даже не папа. Она не выставляла счет в открытую, но видно было, во всем винила не себя — его, один раз переложила груз ответственности, и ей понравилось, жалела себя, выходит. Пройдя огонь и воду, похоронив между «больничками» мать и оставшись одна, она, кажется, ничего уже не боялась. Говорила о своей жизни легко, буднично, смеялась, вспоминая такое, что нормальному человеку не снилось. Антон подобрал ее, уже начавшую терять разум, возился с ней, как с породистым щенком, выходил, а после влюбился.

— Прикинь, он меня тем взял, что в постель не тянул. Такое со мной было впервые в жизни.

Но круг всегда замыкался, выкарабкаться из него не получалось. Ей нужно было выговориться. Я слушала, поддакивала, задавала наивные вопросы:

— Кайф — это счастье?

— Сначала — да! Приход… Теплая, приятная волна, она поднимается из живота, выше, выше, охватывает тебя всю, разливается по каждой клеточке тела, заливает голову. Несколько секунд это длится и проходит, точнее, переходит в другое состояние — попадаешь в яркий, радостный мир. Ты как будто можешь летать. Все вокруг милое — люди, деревья. Все теряет вес, становится невесомым. Воздух — прозрачный-прозрачный, как твоя голова. И все кругом — твое, и ты все можешь. Ты видишь то, чего обычно не увидишь ни за что — как движется воздух вокруг тебя. Кажется, что можно рассмотреть, из чего он состоит. И все тихое, все тебя ублажает, ну как музыка, и ты ее слышишь — все вообще такое текучее, новое. Ты плывешь в этом пространстве, как в огромном подсвеченном аквариуме, разглядываешь мир. Но через час-другой наступает спад. Все выворачивается наизнанку и постепенно гаснет. То, что тебя радовало, начинает разбегаться, прятаться. Вещи и предметы становятся серыми, грязными и убогими и как будто наделенными враждебной тебе силой. Лица мрачные, чужие. Тело наполняется тяжестью. Тебя тянет на пол, такое ощущение, что весь день укладывала шпалы или грузила картошку.

Наваливается усталость — ты видишь ее, она крадется, такое плотное серое облако, окутывает тебя, втягивается в ноздри, заползает через рот. Руки повисают плетьми, ногой — и то пошевелить в лом. Тело тебя не слушается и тебе не принадлежит. Хочется забиться в норку или под раковину в ванной, обложиться ковриками и полотенцами, затаиться, побыть одной. Те, кто рядом, неприятны, звук голоса бьет прямо по барабанным перепонкам, вызывает боль и тошноту. Кажется, что от людей исходит угроза, они тебе ненавистны. Из живота к голове поднимается боль — можно отдать все, именно все, что угодно, за следующую дозу. И ужас в том, что ты все понимаешь, сопротивляешься какое-то время, но ломаешься, начинается депрессняк. Если переборола себя, два-три дня пострадала, это состояние проходит. Но иногда лучше уколоться, чем умереть. Ведь думки о смерти постоянно, смерть в этот момент рядом — как вот этот чайник на плите, только она вокруг и внутри тебя. Сердце прыгает, такой кузнечик в банке, сто пятьдесят ударов в минуту.

— Тахикардия всегда сопровождается страхом смерти.

— Ты видела у больных, а я на себе не раз испытала. Не остается никакого смысла. Начинаешь себя уговаривать, ведь когда температура, ты же принимаешь аспирин? А лекарство есть, рядом. Ненавидишь себя, сидишь, ругаешься: «Сучка, что тебе надо, сучка драная», — и… сдаешься, и сразу сила в ногах появляется, и тело как струна — ждет! Это очень страшно. А когда сдался, пошел за дозой, можно зависнуть, ну исчезнуть из жизни. Когда я догнала дозу до двух кубов, я зависла конкретно. Помню, оставила Антона, пошла к мальчику, что мне продавал. Была зима, я в классной дубленке. Ну и… кукундер слетел, напрочь. Обратно возвращалась в мае. Что я три месяца делала — убей бог, не помню. Дубленку, конечно, увели, или я сама заложила. Бреду по Москве в драной лисьей шапке, в чьей-то ватной телогрейке. Иду домой, к Тошке, а меня рвет через каждые два шага. Потом выяснилось, что я беременна, да еще и с разрывами в прямой кишке. Вспоминаю, как всполохами, что со мной делали, — лучше и не вспоминать. Антошка со своим отцом меня выходили, упрятали в больничку — я б сама не выкарабкалась…