Книга Мама мыла раму - Татьяна Булатова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Солодовникову полегчало. Улыбаясь, он нагнулся над животиной и погладил ее между ушами. Котенку это не понравилось, он отскочил в сторону и угрожающе выгнул спину.
– Кс-кс-кс… – не унимался Петр Алексеевич и протянул к котенку свою черепаховую руку.
Дальше случилось то, что должно было случиться. Кошак подпрыгнул на всех четырех лапах и с наслаждением вцепился в Солодовникова.
– Аа-ах ты-ы-ы! – взвизгнул Петр Алексеевич и замахнулся на котенка, после чего тот молниеносно ретировался в спасительный подвал.
На руке выступила кровь. «Нехорошо», – подумал Солодовников и расстроился еще больше.
– Господи, Петя, ну что ты, как ребенок! – закудахтала Антонина Ивановна, рассматривая ранение. – Катя, йод давай!
Катерина распахнула дверку холодильника и достала маленький черный флакончик.
– Ватку на спичку наверни, – руководила процессом Антонина. – Обработать надо.
Девочка поднесла смоченную йодом спичку.
– Мажь! – скомандовала мать. – А я дуть буду.
Катька вытаращила глаза, но отказать в оказании первой помощи не осмелилась.
Пока девочка царапала черепаховую лапу, Антонина Ивановна дула изо всех сил, а Петр Алексеевич смущался и уговаривал всех не беспокоиться и не обращать внимания.
Рана, в сущности, была пустяковая. Страшно становилось от многочисленных историй, к месту рассказанных Самохваловой, – о сорока уколах в живот, о приступах бешенства и даже редких ампутациях. Перспектива в итоге нарисовалась безрадостная.
Перебинтованный Солодовников уселся за стол и печально заглянул в Катькины глаза:
– Катюш…
Девочка сдвинула брови, но взгляда не отвела.
– Поговорим, может?
Катерина строго посмотрела на пациента с перебинтованной черепаховой лапой и молча кивнула.
– Ты бы вот, Катюш, не сердилась на меня. Мне ведь и так страшно. Я ж с девочками-то и не умею разговаривать. У меня парни были. Выросли, я даже и не заметил. У них семьи есть. Внуки у меня, тоже мальчики. Я ведь, Кать, им и не нужен. Вроде они меня и не обижают, звонят, интересуются иногда. А я вот, честно тебе скажу, понимаю, что не нужен я им, неинтересен.
У Солодовникова от столь длинного вступления в тему выступила на лбу испарина. Он поерзал на стуле под прямым Катькиным взглядом и распустил узел на галстуке:
– Жарко, – объяснил Петр Алексеевич и потер сморщенную шею. – Одиноко мне, Катенька. Прихожу вот домой – и уйти хочется. Одна радость – Тонечка, – Солодовников поискал Антонину взглядом. – Люблю я, Кать, твою маму.
Петр Алексеевич сглотнул комок.
– И еще, я ведь на море никогда не был, даже не знаю, как оно выглядит. Ты ж вот думаешь: старик дядя Петя. Оно конечно, старик, а море увидеть хочется. Вдруг в последний раз… Давай, Кать, поедем! Не хочешь на поезде – на самолете полетим. Соглашайся, Кать! Тоня без тебя не поедет, она ж тебя больше жизни любит. Одна надежда на тебя, Кать. Поедем…
Солодовников протянул руку через стол и переспросил:
– По рукам, что ли, Катюш?
Над столом зависла пятитонная тишина. Петр Алексеевич, не отрываясь, смотрел на девочку, от которой зависела его судьба, а Антонина вообще схоронилась на кухне, чтобы сердце не выскочило из груди от нечаянной радости, если дочь вдруг согласится.
Катерина оглянулась по сторонам и, не обнаружив за спиной матери, наклонилась к Солодовникову и прошептала:
– Только до двадцать третьего июня…
– А что у нас двадцать третьего?
– Надо, – по-военному ответила Катька и для пущей убедительности округлила глаза.
– Надо, значит, надо, – уверил ее Петр Алексеевич и осторожно погладил по руке.
Со стороны эти двое были похожи на заговорщиков. Когда в комнату вошла Антонина Ивановна, оба сидели, откинувшись на спинки стульев, и рассматривали чего-то там на потолке: то ли тени, то ли трещины.
– Ну-у-у? – зачем-то грозно, возможно, от страха, произнесла Антонина. – Едем, что ли?
Катерина пожала плечами и, соскользнув со стула, вышла на балкон: Алеев торчал у школьного забора один без сестры и выглядел так же глупо, как Катька сегодняшним утром.
– Можно я гулять? – обратилась девочка к матери.
– А пироги?
– Не хочу я, жарко, – пожаловалась Катька.
– Пришел, что ли? – Самохвалова не поленилась подняться со стула и выглянула из окна. – Понятно, стоит.
– Жених? – дал петуха Солодовников.
Катька обиделась.
– Какой жених, Петь? Одноклассник. Сосед. Федин сын.
– Это майор который?
– Ну…
– Хороший, стало быть, мальчик, – подвел итог Петр Алексеевич.
– Ну, можно, что ли? – занервничала Катька, пытаясь вклиниться между матерью и Солодовниковым.
– Да что ты кричишь-то? – возмутилась Самохвалова. – Подожди, пирог тебе заверну, угости парня-то.
– Ну, ма-а-ма! – застонала Катерина при мысли, что ей придется тащиться на улицу с куском пирога.
– Много ты понимаешь. Спасибо скажешь потом, – посулила ей мать и всучила газетный сверток, который Катька благополучно оставила под лестницей до лучших времен.
– Пришла, Самосвалова? – поприветствовал ее Алеев. – Тебя только за смертью посылать, торчу здесь, как дурак, блин!
Катерина не знала, что положено отвечать в таких случаях, поэтому просто пожала плечами и потерла нос.
– Ну ты, блин, Самосвалова, даешь! Это тебе не рисуночки твои дурацкие! – все больше и больше расходился Ильдар, напоминая себя прежнего, школьного. – Пошли, что ли?
– Куда? – поинтересовалась Катька.
– Да хоть туда! – указал направление Алеев и по-хозяйски пошел впереди.
– Сразу видно, восточный мужчина, – прокомментировала Самохвалова увиденное за окном.
– Невежливо как-то, – вступился за Катьку Солодовников.
– Татары, – повела Антонина плечами, а потом вспомнила о главном и как бы невзначай поинтересовалась: – Ну как? Согласилась?
– Угу, – промямлил Петр Алексеевич, провожая падчерицу взглядом, – только до двадцать третьего.
– Двадцать третьего?
– Двадцать третьего, – проронил Солодовников, потеряв Катьку из виду. – Чего-то ей надо, сказала.
– Так я и знала, – рассвирепела Самохвалова. – Ничему ее жизнь не учит! Никакой гордости у человека!
– А что случилось-то, Тонечка? – полюбопытствовал Петр Алексеевич.
– Ничего! – буркнула женщина. – Андрея своего ждет, когда поступать приедет, пропустить боится. Он ведь, главное, в Москве…