Книга Четвертый звонок - Марианна Гончарова

В вагоне выключили верхний свет. Вот эти наши местные поезда! Прямо как в пионерском лагере. Десять часов. Отбой. Хочешь не хочешь, ложись.

Я не хотела, но легла. Лежу. А контейнер дышит. Жареным. Да еще с чесноком. Я этот запах не переношу. Я не могу, когда дышат жареным, да еще с чесноком. Она напротив:

— Ухр-р-р-р-р, хр-р-р…

Ее муж сверху: — Хр-р-р-ахр-р-р…

На столе — пластиковая коробка. Там — которое не должно задохнуться. Его съедят утром. Оно пахнет. Оно пахнет жареным. Жареным-пережареным. Пахнет и пахнет. Да еще с чесноком. Как ни повернись, как ни ляг — пахнет.

Я прикрыла глаза. «Завтра у меня такой тяжелый день, — думала я. — Нет, не высплюсь. Потому что оно — это ужасное — дышит…»

Из контейнера вдруг послышалась какая-то возня, раздалось чье-то кряхтенье. В тусклом свете показалась одна маленькая мультяшная ручка, вторая, потом, ловко подтянувшись и перекинув ногу через бортик, из контейнера вылезла Котлета. Она постояла на столе, покачиваясь в такт поезда, и села на край, свесив ножки. Затем, закинув ногу на ногу, обратилась ко мне.

— Ты посмотри на них. Как тебе нравятся эти двое? — мотнула Котлета рукой себе за спину. — Им выходить в шесть утра, а они еще планируют покушать. На рассвете. Мясо. Видала? А? Жареное. А? С чесноком.

Я молчала.

— Че не спишь? — участливо спросила Котлета.

— Тут поспишь… — вздохнула я, — завтра такой день… Столько всего… А тут… Пахнет. — Она волнуется, я вас умоляю… — закатила глаза Котлета. — Если размышлять логично, то волноваться нужно мне. Завтра меня съедят.

— Не факт, — пробурчала я.

— Да! — согласилась Котлета. — Да, я уже буду не так свежа. Не так молода, — с пафосом и некоторой грустью продолжала она, — но что остается? Ты видела эту фигуру? Ты видела этот аппетит? Она меня точно съест. Проглотит и не подавится. Экая прорва.

— Конечно съест. Для себя же готовила!

— М-да-а-а-а. Не о том я мечтала, — покачивая ножкой, вздохнула Котлета. — Вот, помню, еще в кулинарии… — Котлета помолчала минуту. — За мной ухаживал один… Люля-кебаб его была фамилия. Из восточной кухни. Красавец! Горячий такой…

— Постой-постой, какая еще кулинария? Так ты что? Ты… ты полуфабрикат?!

— Ну и что? — возмутилась Котлета. — А если и полуфабрикат? Я что, и понравиться уже никому не могу? Да ты знаешь, как я пою?! Мы с пацанами знакомыми, с двумя, — Котлета кивнула рукой за окно, — знаешь, как пели? «Течет река Во-о-о-олга… А мне семнадцать лет», — тихо тоненько завыла Котлета.

— А те двое — кто?

— Ну… один, он из бифштексов вроде. А второй — тот шницель. Точно шницель. Или лангет? Не помню. Но вроде из породистых… «Я не грущу-у-у-у а той весне было-о-о-ой. Взамен иёо-о-о-о тва-а-а-ая любовь са мной. Издалека-а-а-а до-о-о-олго…» — фальшиво и мечтательно скулила Котлета. — Ах, лангетлангет, где же ты сейчас, лангет? Почему ты не скрасишь мои последние часы, лангет? А пойдем покурим?

— Я не курю.

— Так и я не курю. Просто вынеси меня в этот… Как его…

— Тамбур.

— Да. Вынеси меня туда.

Я встала, надела шлепанцы, нащупала салфетку, усадила туда Котлету, и мы с ней тихонько вышли из купе.

В тамбуре Котлета совсем скисла.

— Ты понимаешь, — с жаром сказала она, — я ведь все-таки не глупа. И не дурна собой. Румяна, пышна, округла, аппетитна. И неплохо воспитана, между прочим, хоть и начала свое существование в этом мире как полуфабрикат. Правда, должна тебе признаться, я… как бы это сказать… у меня есть один недостаток. Я, видишь ли… у меня клаустрофобия, не могу долго оставаться в закрытом помещении. Без воздуха.

— То есть?

— Ну вот открой дверь… Ну открой, а?

Я с трудом открыла дверь. Тугой воздух ворвался в тамбур. Поезд — та-дах-та-тах! та-дах-та-тах! — стучал и, смело прорезая сумрачную мглу, несся вперед. Котлета вдруг с усилием развернула за спиной два небольших крылышка, подняла их, как параплан, вытянулась, оттолкнулась и сиганула с моей руки в темную прохладную ночь. Ветер подхватил Котлету и понес ее все выше и выше, а поезд поехал дальше.

— Странно, я ведь помню, — разбудил меня женский голос в шесть часов утра, — что здесь была одна котлета и два жареных куриных крылышка. Куда они делись?

Она с подозрением посмотрела сначала на сонного мужа, а потом на меня.

— Что? — спросила я. — Что такое, мадам? Я не ем мяса, мадам. Я не ем жареного. Да еще с чесноком.

— А где же тогда котлета?

— Ну не знаю… Может, она выбрала свободу?

Какого цвета счастье

Наша кошка Розовое Ухо, по кличке Кошка РУ, белоснежная и шелковистая, вдруг приболела. Чего-то у нее на затылке крохотная ранка образовалась, а потом еще и еще одна. А Кошка РУ эти ранки, простите за подробности, разодрала и расчесала. Мы провели расследование, никак не могли понять, кто и где ее так расцарапал, пока не поймали Розовое Ухо на воровстве — оказывается, она открывала холодильник и в силу маленького роста не могла достать до тарелки с ветчиной. Ну и, пролезая сквозь решетчатую полку, ободрала шею. Доктор сказал, что надо брызгать ссадины специальной пшикалкой. Теперь у Розового Уха на шее и затылке красивые ярко-синие пятна. Кроме того, доктор Малиношевский подарил Кошке РУ лечебный елизаветинский воротник. Вид у РУ стал величественный, чисто инфанта Маргарита. По-моему, она сейчас, когда я пишу этот рассказ, смотрит на меня свысока и даже с презрением, хорошо осознавая, как царственна и хороша собой.

Собственно, я не столько о РУ. Я о собаке по имени Сабачька.

Когда Кондратьевы приехали в клинику и ворвались в кабинет к доктору Малиношевскому, мы как раз заканчивали наносить непоседе РУ синий боди-арт. Кондратьевы ворвались, минуя очередь из щенят французских бульдогов, поросенка Яши, приобретенного не для еды, а чтобы его любить, а хозяев обманули: поросенок оказался не декоративный и вырос в хорошего форматного кабанчика. Хозяева не знали, как быть, и зачем-то притащились со своей свиньей к доктору Малиношевскому. Ну и еще там что-то мелкое сидело в кулаке у дяди Миши-лесника. Оно в кулаке дяди Миши-лесника ухало и щелкало. В других обстоятельствах мы бы заглянули, но тут как раз в панике ворвались Кондратьевы со своей Сабачькой. Нет, Кондратьевы — люди интеллигентные. В приемной они вежливо, но торопливо кланялись, и просили, и оправдывались:

— Срочно! Дело жизни и смерти! Умоляем! Животное гибнет!..

— Конечно-конечно, бегите быстрей, — уступали Кондратьевым все. И дядя Миша-лесник с ухающим кем-то в кулаке, и люди с кабанчиком, и боксерские щенки. Это ведь не человеческая поликлиника, сюда, к Малиношевскому, понимающие люди приходят.

И мы, увидев Кондратьевых с Сабачькой, конечно, тоже разволновались, остались в кабинете, чтоб, если что, быть рядом…