Книга Золотые века - Альберт Санчес Пиньоль

Получив град ударов, страшный зверь разжал свои объятия. Морда — самое чувствительное место у животных, и медведи не являются исключением. Мне кажется, что все мы были перепуганы до смерти: мулы, Том, я и сам медведь. Потеряв равновесие, медведь покатился по склону горы. Мне вспоминаются ржание мулов где-то в стороне и крики Златрука: „Тим, Тим, Тим!“ Вероятно, я мог бы рискнуть жизнью ради жизни Тома Златрука. Но я этого не сделал. Я убежал. В тот день мне довелось убедиться, что людей честных отделяет от героев довольно значительное расстояние.

Я никогда не смогу забыть сцены, которую увидел на бегу краем глаза. Медведь может превратить тело человека в кровавое месиво. Зверь навалился на Златрука; тот был еще жив и отчаянно визжал. Он снял с руки перчатку и обещал мне что-то, если я спасу ему жизнь. Клянусь, что его ногти были золотыми, и кончики всех пяти пальцев сияли под солнцем Америки необычайно ярким блеском. Именно это я и увидел. Но какими бы ни были его золотые ногти, они не могли тягаться с когтями медведя-гризли. Его руки были золотыми, но не стоили ни гроша.

Я бежал всю ночь и весь день. Когда я повстречался с охотниками, промышлявшими бобров на берегу известного всем озера, я был самым бедным человеком на всем Американском континенте. И одновременно самым живым. Помню, что я упал на колени, раскинул в стороны руки и, устремив взор в небо, шептал: благодарю тебя, Господи, благодарю тебя за то, что ты дал мне эти руки — мое бесценное сокровище.

Некоторые люди по наивности думают, что могут играть жизнью и смертью других людей, но на самом деле жизнь играет со всеми нами, когда ей это угодно, как ей это угодно и где ей это угодно. Такова самая банальная из истин. Однако, как всем известно, на свете есть редкостные люди, которым никогда не понять азбучных истин.

Сверхъестественный человек-ядро

Этот поселок в шахтерском краю был не мал и не велик, но исключительно безобразен. И вдруг, совершенно неожиданно, поздним ноябрьским вечером его посетили те самые три знаменитости. Представители местных властей окружили их безмерным вниманием, но при этом не уронили собственного достоинства. Они не обиделись, когда знатные гости отвергли их гостеприимство, и не оскорбились, узнав, что целью визита являлся не сам населенный пункт, а только бродячий цирк, остановившийся в его окрестностях. Мэр оказался на высоте положения и сам проводил трех именитых гостей до проселочной дороги — на глине виднелись следы узких колес повозок. При прощании мэр еще раз повторил, что уже почти совсем стемнело и что в их распоряжении был самый лучший постоялый двор поселка. Но трое приезжих — в очередной раз — любезно отказались, сказав, что им не терпелось как можно скорее посетить цирк, который являлся единственной целью их визита. Итак, они двинулись вперед по дороге, рискуя вывихнуть ноги, попав в темноте в какую-нибудь выбоину, и пачкая густой грязью ботинки. По обе стороны проселка расстилались поля овса и проса, по краям протянули проволоку и подвесили на нее на веревочках ржавые жестянки. Под порывами ветра они звенели, словно ботала на шее коров. Потом и эти следы человеческой деятельности исчезли. Растительность вокруг становилась все выше, а дорога с каждым поворотом — все уже.

Они ожидали увидеть нечто подобное шатру, окруженному вагончиками на колесах. Вместо этого перед ними возвышалась пирамида, стоявшая, подобно колокольне, посередине хаотического скопления разномастных повозок, образовавших городок, похожий на арабский квартал. Цель путешествия уже виднелась впереди, но их еще отделяло от нее некое бесформенное пространство. Вокруг царила тишина, а темнота сбивала путников с толку, поэтому им оставалось только ориентироваться при помощи обоняния — чувства наименее развитого у людей и наиболее вероломного. Ветер помог им, невидимая волна вони накатила на путешественников. Пахло дикими животными: слонами, львами и гигантской коброй. Эти отвратительные запахи, как ни странно, казались даже притягательными благодаря своей экзотичности. На них повеяло теплыми звериными шкурами, кожей мертвых животных, похлебкой из овощей, дымом костра из сосновых веток и угля, керосином для ламп. И вдруг, неожиданно, на всех троих нахлынула неведомая им ранее радость. Это состояние души нельзя было объяснить рационально, то было общее чувство, рождавшееся из разных источников. В их душах витала смутная идея, сотканная из тумана, далекая и одновременно доступная: где-то вне времени существует такое место, где нет ничего, ничего невозможного. И более того. Для них звучал некий голос, чересчур земной, чтобы поверить ему. То был голос безымянного ангела, который говорил всем им одновременно и каждому в отдельности: сотворение мира начинается каждый день, не надо его придумывать; ваш взор затмевает интеллект, сотворение мира свершается для вас, чтобы вы просто наблюдали за ним и им восхищались. Да, то был ангел, который ворошил волосы на их затылках и предвозвещал: сегодня вам предстоит стать свидетелями необычайного события. Однако этот сладкий сон неожиданно растаял. Как только нотариус заговорил с первым обитателем импровизированного городка, как только он представился ему и нескольким другим обитателям кибиток, как только официальный тон изгнал человечность, перст ангела безверия исчез и превратился в некий слабый след, в отголосок той любви, которую простое слово „любовь“ не может объять.

Человеческое существо, к которому они обратились, было инвалидом, потерявшим левую руку. В правой он держал прут и хлестал им уток, пытавшихся покинуть загон. Его проворству позавидовала бы даже белка, хотя этот человек по возрасту вполне мог оказаться последним из внуков Ноя. Незнакомец носил униформу, которая когда-то была густого синего цвета, но с годами приобрела тусклый пастельный оттенок. В наше время ни одна армия не приняла бы в свои ряды солдата в таких брюках и таком мундире. Скорее всего, униформа была куплена по случаю у сельских музыкантов или у лакея какой-нибудь гостиницы. Если бы не большая позолоченная медаль на правой стороне груди и девятнадцать пуговиц, покрытых золотистым лаком, гости могли бы подумать, что перед ними заключенный из гвианской тюрьмы. Однако его нищета сочеталась с крайней опрятностью. Пустой рукав был аккуратнейшим образом подвернут и зашит ровно на высоте культи. Посередине живота блестела огромная пряжка с надписью Deus et machina[48]. Что же касается физического облика данного персонажа, то у стороннего наблюдателя его вид вызывал смесь сомнения и содрогания. Свой череп этот человек брил наголо, желая избежать нашествия вшей, и так усердствовал, что становились видны темные пятна на коже, как у чистокровного далматинца. Щеки казались такими впалыми, словно кто-то выкачивал из него воздух изнутри, нос скорее походил на клюв. Позвоночник бедняги был согнут пополам: несчастный передвигался, склонившись к земле, подобно живой Пизанской башне. Он вел себя так, будто не расслышал имен ученых мужей, словно его внимание было целиком занято разбегавшимися утками. Тон нотариуса стал более строгим, и он потребовал, чтобы его собеседник назвал свое имя. Тот ответил голосом человека, который в это время жует пауков: