Книга Мессия - Игорь Вардунас

— Дерьмо! — поперхнувшись разочарованием, просипел Стоун и выбросил бесполезный аппарат на коврик себе под ноги.

Лимузин стали раскачивать. Несколько человек взобрались на крышу, скандируя нараспев.

— Чего вы застыли, Итон! — Стоун с новой яростью набросился на водителя. — Да сделайте же что-нибудь! Вывезите меня отсюда!

— Но люди, сэр, — растерянно отозвался водитель, указывая на капот, с которого двое в оранжевых спецовках с улюлюканьем срывали государственные флажки.

— Плевать на людей! — окончательно потеряв над собой контроль, завизжал несостоявшийся президент США. — Дави!

— Но, сэр…

— Дави, если хочешь сохранить чертову работу! Или я тебя в порошок сотру!!!

Переключив передачу, Итон мягко притопил педаль газа, и лимузин подался вперед на несколько сантиметров — водитель надеялся, что таким образом припугнет толпу и народ расступится. Но не тут-то было. Почуяв неладное, толпа загалдела еще неистовее, и в лобовое стекло с размаху саданули увесистой пятидесятилитровой пивной кегой, заливая его потеками пенящейся желтоватой бурды.

— Жми-и-и!!! — подпрыгнув, Стоун вцепился водителю в волосы.

Машина взбрыкнула и с места врубилась в людей. Но так и не смогла далеко проехать под навалившейся со всех сторон пульсирующей человеческой массой. Кого-то затянуло под колеса, звучно заматерились оседлавшие крышу, потеряв единственную точку опоры. Водитель навалился на руль, неосторожно задев рычажок, открывающий панорамный люк в крыше, в который мгновенно просунулось несколько пар рук, потащивших конгрессмена из салона. Зажмурившись, секретарша завизжала так, что у всех присутствующих заложило уши.

— Какого хрена ты делаешь, урод… — захлебнулся оскорбительной бранью брыкающийся Роджер Стоун, которого уже наполовину вытащили наружу.

Охранники похватали начальника за ноги, стараясь не дать ему покинуть салон. Ноги отчаянно дрыгались, с одной беспомощно слетела лакированная туфля, обнажая носок с изображением Гомера Симпсона.

Генерал Харрис отрешенно наблюдал за разворачивающейся под ним картиной сражения из кабины вновь поднявшегося вертолета.

— Да что ты там возишься! — торопил оператора Ден и жалобно застонал от разочарования, когда прямо напротив него, чуть высовываясь из-за громадины шаттла, ослепительным шаром взорвался еще один панорамный экран, брызнувший дождем кристаллических осколков.

— Да пошел ты, сейчас! — держащий на коленке камеру Зак, трясущимися руками меняющий голоматрицу с отснятым материалом, неожиданно дернулся и, поперхнувшись криком, неуклюже повалился на землю. Из его простреленного затылка фонтаном хлестала кровь.

— Твою ж мать! — заревел документалист, затравленно озираясь и внезапно оказавшись посреди чистилища без съемочной группы, стремительно разбегавшейся кто куда. — Стойте, придурки! Мы же не закончили снимать. Ну уж, дудки…

Наплевав на бегущих в его сторону, что-то отрывисто кричавших солдат, он сдернул ремень с контрольным монитором, рухнул на колени, нашаривая на пропитанной кровью земле выроненную помощником голоматрицу, и, быстро вставив ее на место, вскинул камеру на плечо.

— Вам не испортить мой фильм! — с этими словами обезумевший режиссер надавил на камере пухлую гашетку записи и что есть мочи побежал к полыхающему в рассветном небе экрану. — Это мой «Броненосец „Потемкин“»!

— Ну и заварушка, — раздался в наушниках голос сидящего рядом пилота. — Великий момент, мать его!

— Великий, — продолжая неумолимо погружаться в свои собственные мысли, наконец задумчиво откликнулся Харрис. — Война никого не может сделать великим.

Неожиданно он с поражающей всей своей правдой жестокостью осознал, что в гробу видел всю эту форму, приказы, оружие. Зажравшихся денежных мешков с купленными орденами, сыплющих бессмысленными комментариями и приказами чаще всего лишь для того, чтобы попросту тупо развлечься. Чтобы солдаты просто побегали, чтобы было о чем почесать языками в сауне с голыми девками, с выворачивающим душу равнодушием и безразличием, до отказа набивая телевизионный прайм-тайм бесконечными некрологами с фамилиями погибших парней. Что многие из них в своих кабинетах видели кровь и страдания только в кино и книгах, не имеющих ничего общего с реальностью. Никогда не хоронили горстку пепла, оставшуюся от друга, в закрытом гробу. Не смотрели в глаза матерям.

Под днищем проплывавшего над космодромом «чинука» толпа волокла по земле сопротивляющегося конгрессмена Стоуна. Постреливавшие во все стороны, его ребята — вышколенный специальный президентский корпус, следовали на небольшом отдалении, боясь приблизиться, боясь поранить государственное лицо. Одного из тех, кому он давал присягу служить и защищать.

Харрис обнаружил, что не испытывает никаких эмоций. И вдруг панически испугался этого. Черта с два! Он присягал не ему, а своей стране. Образу жизни, родине, наконец! А не какому-то прощелыге, которого через четыре года сменит на посту еще один такой же.

Неожиданно Харрис понял, что он ужасно и безвозвратно стар. Ему захотелось к жене, повидать дочку с мужем, понянчиться с внуками. Выпить в баре пивка или посмотреть футбол. Да, в конце концов, поваляться на кровати его Молли, в памяти тут же всплыл такой родной и давно оттесненный порохом и танковой горючкой запах дома. Места, где его ждут. Это чувство, непонятно где зародившись, пробрало его до глубины души, в самых потаенных недрах которой все еще жил, упрямо томился посаженный в клетку с прутьями из военной муштры и лишений человек, который давным-давно смертельно от всего устал. Что, старый говнюк, обосрался?

Крепко-крепко зажмурившись, он стиснул зубы от стыда, от бессильной злобы, собственной поганой прокравшейся в голову слабины — сердце свое старый солдат уже давным-давно положил на полку вместе с другими простыми радостями простого гражданского — слабины и минутной трусости. Или все-таки нет… Да что же это за дерьмо-то такое, вашу мать?! Захотелось рвануть с ремня пистолет и, не раздумывая, всадить себе пулю меж глаз.

Внезапно, по-звериному застонав, Харрис, наплевав на открытый эфир, в котором крики мешались с командами, во все горло выдал витиеватую тираду такой отборной казарменной матерщины, что сидящий рядом пилот повернул голову и удивленно на него посмотрел с медленно отвисающей челюстью. Ну, признайся себе, наплевав на сраную гордость, — с мазохистским наслаждением продолжал мысленно накручивать себя Харрис — что боишься не меньше всех тех ребят, которых только что самолично выбросил в царящий под шасси вертолета хаос отстаивать… что?

А за что они сражаются сейчас. Все те парни, федералы, копы, телевизионщики и киношники, обычные люди, в конце концов, которые пришли ради одного человека, ради Мессии, которого сами и создали и которому поклонялись и которого с такой же легкостью, не получив желаемого, рухнув в самообман, бросили на алтарь. Он отчетливо понял, что тому привычному, старому миру, в котором он жил, в эту самую минуту приходит конец. Окончательный и бесповоротный. Самую страшную минуту в его жизни. Время — когда нужно выбирать. Ну так хрена лысого, сукины дети!