Книга Расстрельное время - Игорь Болгарин

Фома Кожин, исследовав дно балки, нашел несколько расчищенных от колючего кустарника дорог и провел на ту сторону балки свои тачанки. Вновь установили на них снятые ранее и не пригодившиеся пулеметы и стали догонять ушедших вперед бойцов.

Скачущий в первых рядах своей конницы, Каретников уже начинал верить, что этот короткий рассветный бой был последний. Дроздовцев нигде не было видно.

Немного поотстав, Каретников поравнялся с Кожиным:

— Шо думаешь, Фома?

— Не нравится мне эта прогулка, — ответил Кожин. — В четыре глаза надо смотреть и в четыре уха слухать.

Они преодолели ещё с версту. Уже не только Каретникову казалось, что дроздовцы бежали и что эта установившаяся над крымской степью тишина — навсегда.

Пеших уже не было. Бежать устали, и пехота размещалась на телегах, тачанках, даже на санитарных фурах. Ехали уже неторопливо и беспечно. Словно это не преследование противника, а свадебная кавалькада после разгульной ночи возвращается в своё село. Не хватало только, чтобы кто-то затянул песню про Марусю.

Внезапно над степью забухали станкачи, установленные на броневиках. Серые в серой мгле, они были невидимые и возникли словно из воздуха. Они выезжали из-за невысокого пригорка и веером разъезжались по полю.

Тачанки и телеги чуть не одновременно стали торопливо разворачиваться. Горохом посыпалась из них пехота. Бежать было некуда, спрятаться негде. Бойцы падали там, где свалились с телеги, и тут же пытались окапываться. Иные без толку носились по полю, время от времени постреливая из винтовок, и падали, сраженные пулеметным огнем из броневиков.

— Обдурили-таки, гады! — сокрушенно сказал Каретников лежащему возле него начштаба Гавриленко.

Броневики двигались по кочковатому полю, тяжело переваливаясь. Следом за ними, немного отстав, шли дроздовцы.

Кто-то из махновцев не выдерживал и, при виде приближающегося броневика, вскакивал от страха и пытался бежать. Но тут же падал.

— Лёвка! Де твои гранатометчики? — увидев Голикова, крикнул Каретников.

— Работають, Семён Мыкытович! — ответил Голиков и помчался по полю. Упал возле одного из бойцов. Через мгновение вскочил, перебежал к другому бойцу.

Поле было усеяно застигнутыми врасплох бойцами, и было трудно понять, кто живой, кто мертвый.

Медленно, почти на ощупь из-за узких смотровых щелей, броневики медленно двигались по полю. Водители были уверены в своей броне. Время от времени они разражались короткими пулеметными очередями.

Отошедшие от первого страха гранатомётчики стали перебегать и переползать, стремясь оказаться поближе к броневикам. Наконец, когда один из броневиков приблизился к лежавшему на поле гранатомётчику, тот приподнялся и бросил одну за другой две гранаты: одну — под колёса, вторую — на купол.

Над полем почти одновременно раздались два взрыва. Звук был необычный, словно бы со ржавым скрежетом разлетелось старое ведро. Броневик задымился, и из него один вслед за другим через тесные люки стали выбираться члены его экипажа. Сперва выбрался водитель, за ним два пулемётчика.

Почти залпом прогремели несколько выстрелов. Двое упали, третий, хромая, с криком побежал к своим.

Снова раздался взрыв. И задымил ещё один броневик.

Словно в раздумье, броневики стали останавливаться. Бежавшая сзади них дроздовская пехота поняла, что и эта атака захлебнулась, повернула обратно.

Броневики стали неуклюже разворачиваться.

Один отчаянный махновец, ожидавший своего броневика, увидел, что он разворачивается. Он поднялся и, размахивая гранатой, побежал к нему по полю с криком:

— Эй, вернысь! Кому сказав!

Броневик, не корова, он не понимал слов махновца, но на всякий случай коротко огрызнулся.

Махновец споткнулся, упал. Он не сразу понял, что ранен. Слабеющей рукой он кинул гранату. Но она не долетела, упала на небольшой пригорок и, тихо шипя, медленно покатилась по склону прямо под колеса броневика. Взрывом, должно быть, пробило бензобак, и броневик сразу же охватило пламя.

Несколько броневиков медленно возвращались, оставив на поле боя три догоравших машины.

— Прекратить стрельбу! — приказал Каретников.

Махновцы стали подниматься, по пути подняли раненого товарища, отнесли к своим. Уложили за единственным в поле укрытием — останками разрушенного сарая.

Из голени раненого сочилась кровь. Судя по всему, ранение было пустяковое, кость не задета.

— Санитаров! — распорядился Каретников.

Пришел санитар в окровавленном халате.

— Одиннадцать убито, двадцать рането. Четверо — сурьезно, — доложил он.

— Перевязывай!

И пока санитар возился с раненым, Каретников укоризненно сказал:

— Ты як дитё малое, Мыкола! Ну, зачем тебе было до того третьего лезть? Бачив же, два горят, а остальные тикают.

— Да! — морщась от боли, отмахнулся пожилой Мыкола. — Люды на хлеб с маслом заробылы, а я… Надо ж такое, утикты хотив. Я и обозлывся!

— Трое дитей, про ных бы подумав! — упрекнул его Каретников.

— Про ных и думав.

— А если б убылы?

— Вы сказалы б дитям, шо батько погыб геройской смертью.

— Дурак ты, Мыкола!

— Я як лежав там, на поле, поранетый, тоже про цэ подумав. А только, дэ ж взять столько умных, шоб хватило на всю эту клятую войну?

…Ещё дважды за день дроздовцы собирались с силами и поднимались в атаку. И оба раза махновцы отбивали их.

Под вечер дроздовцы отступили на заранее подготовленные позиции. Трупы убитых они забрали с собой. Своих убитых махновцы старались забирать ещё во время боя.

На закате сквозь тяжелые облака выглянуло багровое вечернее солнце, осветив пустынное поле боя и брошенные на нём три причудливых обгорелых железяки.

Хуже выдался этот день для Пятьдесят первой дивизии начдива Василия Блюхера. Для обеспечения успеха ему придали тяжелую артиллерию. Предварив штурм мощной артиллерийской подготовкой, он к вечеру бросил свою дивизию в лоб на Перекоп. Он знал, что Врангель здесь хорошо укрепился, но верил в известное изречение: смелость города берет.

Смелость была. Но Перекоп не пал.

К ночи Блюхер велел прекратить штурм и отойти на прежние позиции. Он решил повторить штурм ночью, и надеялся, что он принесет ему удачу.

Глава четвертая

Утро выдалось на удивление светлое. Небо очистилось от тяжелых осенних туч и украсилось мартовской голубизной. Раннее солнце светило радостно, и весело стучала с крыши капель.

После долгих дней тяжелой бессонницы Врангель проспал дольше обычного, почти до восьми часов. И никто не посмел его будить, что показалось ему хорошим знаком.