Книга Спасти Отчизну! «Мировой пожар в крови» - Герман Романов

— Как тебя обожгло, болью лютой, нестерпимой…

Теплая ладошка девушки погладила его изуродованную щеку, и от этого прикосновения мужчину тряхнуло.

— Я конченый человек, Маша. Ведуну дается пять жизней, я прожил четыре из них. Теперь жду костлявую с косою…

— Разве я похожа на смерть? Я не хочу, чтобы ты умирал! Понимаешь ты это, чурбан с глазами!

Крепкие руки схватили Фомина за китель и встряхнули с такой мужской силою, что у него зубы лязгнули. Пылающий гневом взор полоснул острием кинжала, а голос, столь нежный и добрый раньше, залязгал булатом, неожиданно обдав его холодом.

— Какие жизни прожил ты? Я ведь давно знаю, когда ты говоришь мне неправду. С первого дня!

— Я думаю, что ты научилась отличать истину от лжи еще раньше. С того времени, когда надела на свою шею этот оберег. Да-да, это оберег, не амулет. Он не даст тебе ведовской силы, но его предназначение именно в этом — знать правду. Вернее, не столько знать, а чувствовать, всем нутром чувствовать. Я прав и знаю это. Ведь так?!

— Это так, — после долгого молчания произнесла девушка и посмотрела на него усталыми глазами: — Я действительно хорошо чувствую ложь, но не связывала этот дар с оберегом. До встречи с тобою.

— Хорошо, я отвечу. Хотя то, что тебе расскажу, может быть принято за безумие. Но есть одно лекарство…

Фомин криво улыбнулся и поднялся с дивана. Снял со стены ремень с кобурой, расстегнул клапан. Молча достал наган, сдвинул пальцами барабан и протянул Маше.

— Зачем? У меня свое имеется.

Девушка усмехнулась краешками тонких губ и, протянув руку, раскрыла ридикюль. Достала из него браунинг, и не дамский, а военный, на 9 миллиметров. Маша умело, со сноровкой, дослала патрон в ствол и положила пистолет рядом с наганом.

— Вижу, что умеешь этой игрушкой хорошо пользоваться. Кто научил? Ах, совсем запамятовал! Зачем задавать столь глупый вопрос, твой отец ведь офицер, полковник.

— В первую очередь он казак, а у нас с детства к оружию привычны. И война многому научила, иначе бы меня несколько раз убили. Но Бог миловал, я успевала выстрелить первой. А одному перерезала глотку, как валуху. Казачки к такому делу завсегда привычны, а курам шеи резать или рубить девочек с детства учат. Так что крови они не боятся.

Маша достала из ридикюля тонкий стилет в ножнах и положила его рядом. Фомин только улыбался — прямо какой-то Шерлок Холмс в юбке, и вооружилась чуть ли не до зубов, ведь наверняка в тайном арсенале еще что-то имеется, кроме острого кинжальчика и бельгийского пистолета. А самое страшное, что в глубине сердца ледяной иглой вонзилась мысль, даже не мысль, а смутная догадка, полутень, что такое с ним уже было.

«Машенька!»

В памяти промелькнули большие дрожащие слезинками синие глаза и русые волосы, испуганно глядевшие на него возле шахты год назад… Тонкий стилет в изящных ножнах на стройном девичьем бедре… Затем те же глаза, только мертвые и остекленевшие, волосы, рассыпавшиеся по плечам и слипшиеся от почти черной крови…

«Марена!»

Фомин почти взвыл, всей душой заново ощутив испепеляющую боль, невыносимой, ослепляющей вспышкой затмившую мозг: «Ты опять пришла за мной!!! Чего же тебе еще надо?! Разве я не расплатился с тобой сполна? Все потерял! Себя самого — погиб я из этого мира там, на пермской заставе… Сам я погиб здесь наяву… Отца потерял… Друга единственного…»

Мысль о настоящем Шмайсере заполнила его душу звенящей ледяной пустотой. Фомин внезапно осознал то, о чем он так боялся думать в последнее время. Эту мысль всегда старательно гнал от себя, и вот она захлестнула всего его, заполнив собой каждую клеточку его сознания: «А ведь я же расплатился… Я все отдал, включая самого себя, свою душу отдал, которую ты, Марена, терпеливо ждала и дождалась! И Маша, она ведь не зря со мной встретилась и там, в Перми, и здесь, в этом поезде… Правда, что ты едина, только лица у тебя разные! Там, у шахты, у этого адского капища Мойзеса, я встретил тебя, маленькая пугливая пичужка, что дрожала у меня в руках… Я еще не все нес тогда, уготованное тобой мне… Я был монстром, чудовищем, упырем, нежитью. Та Маша, Марьюшка, Марена пришла за нашими душами, но забрала тогда только настоящего Шмайсера, Федора, упокой Господи его душу…[3]А недавно и моей души дождалась, не зря огонь для себя выбрал после разговора с Арчеговым! Выгорела там, на койке тюремной, душа моя, из тела моего выгорела, туда, в самую адскую бездну, с огнем отправилась, где Фомину Семену Федотовичу самое место! Нет Фомина больше, словно и не было!

Я другой человек, и не только по документам… Очистился я огнем, а Арчегов, желая того или нет, на самом деле мне новую душу с моей новой… жизнью дал, буквально вложил ее на выжженное место прежней, дав мне второй шанс! Теперь и ты, Марена, мне второй шанс даешь, позволив мне любить! Смерть-то, оказывается, это не только конец и небытие, но и начало, начало новой жизни…»

Словно в лихорадке, трясло его измученное и исстрадавшееся тело. Открыв мутные от боли глаза, он увидел испуганное и побелевшее лицо Маши, трясшей его за плечи:

— Сеня! Сенечка! Очнись!

— Где я?

С трудом выговаривая слова, он приходил в себя, ощущая какую-то внезапную легкость, словно сбросив неимоверной тяжести оковы, которые он таскал раньше. Даже дышать, казалось, стало легче.

— Сенечка! Ты словно на мгновение потерял сознание! Смотрел на меня, улыбался, потом раз, и словно пропал куда-то… — Маша обеспокоенно разглядывала и ощупывала его лицо. — Где болит? Как ты себя чувствуешь? Как ты?

Она недоверчиво нахмурила густые брови, прищурилась, недоуменно вглядываясь в его лицо:

— Что с тобой произошло за эти мгновения? Я не узнаю тебя… Словно ты за секунду стал другим…

— Я и стал другим! — Фомин накрыл своими руками ее холодные, дрожащие ладошки. — Я стал совсем другим… Для тебя и благодаря тебе…

— Я не понимаю, — она помотала головой, словно прогоняя наваждение. — Почему благодаря мне? Как это — другим?

— Я все тебе расскажу… Я долго, неимоверно долго и трудно, мучительно трудно шел к тебе… Длинной и не всегда прямой дорогой шел к тебе, я только сейчас это понял… И заплатил за это страшную цену, очень страшную… Я искал тебя всю жизнь, даже не зная этого, но искал, а ты меня всю жизнь ждала…

Он улыбнулся и, склонившись, поцеловал ее потеплевшие руки.

— Я все тебе расскажу, но обещай, что поверишь каждому моему слову, какими бы невероятными они ни были…

— Обещаю…

Ливадия

— Канцлер Бисмарк говорил в свое время, что ни одна нация не должна приносить себя в жертву союзникам. — Михаил Александрович говорил глухо, но внятно. — В прошлую войну мы только и занимались тем, что спасали союзников. А они эти наши жертвы воспринимали не как акт доброй воли, а как само собой разумеющееся дело… Обязательное для нас. Отсюда все наши беды! И оттого нам предстоит сейчас, господа, сделать выбор — или служить своему Отечеству, или продолжить служение интересам бывших союзников.